Похождения светлой блудницы
Шрифт:
– Одевайся, Тамара…
И он одевается, идёт проводить:
– Впервые девицу принял за девку. Но ты красивая. И невинная… – И добавляет: – Даже чересчур.
Она не слышит в его выводе ничего такого. И вот этот лёгкий удар головой… Ладно, там доски, на них – халаты… И доходит, что имел в виду. Он не планирует всё менять, как жених Галки Мельниковой.
Кажется, она слезает с центрифуги; опять будет нормальной. Да, и он отделался минимумом: выговор влепят за нарушение техники безопасности. Более не нарушил ничего.
Вера Алексеевна предельно смущена.
– …Томасик, но это
Тупая заклинка на одном варианте!
– Он понял, какая я в этом деле тёмная, он выгнал меня, обещая, что как-нибудь мы опять вдвоём, и тогда… Я жду, он не торопится! Эти дни после колхоза я одна! Он увиливает, а я страдаю! – И вновь рыдания.
Скажи ей Галка Мельникова, что она будет так плакать, размазывая тушь, не помня о том, какая она красавица, какая она непреступная…
– Он молодец! – выкрик матери.
…Проходит немало лет. Томасик, Тамара Ильинична (мать, наконец, откровенна, – и отчество меняет с ничейного), давно уволилась из ЦНИИСа. Окончен МГУ, факультет журналистики. Печатает. Неплохо, но не чьи-то статьи, а свои. Замужем за человеком, который ей напоминает не Ничкова, а Гуменникова. Как-то видит в метро – её бывший кумир. На выход! «Да, благородный, прямо Евгений Онегин с Татьяной…» Что творит с некоторыми первая любовь! Но тогда она твердит: «Умру без него, умру!»
Той осенью в зале гроб, а над ним – неживая фотография Гуменникова. Он до горла накрыт простынёй, а губы, как были – сизые. Родня в чёрном. Шёпот: «Это – его дочь, а это – его сын…» Она думает горько, но гордо: «Это я его первая, старшая дочь!»
На кладбище скрипач играет вокализ Рахманинова. Понятно, куда делось давнее кольцо матери: «Любимый романс Ильи Ильича».
Неуютная могила… И она, на полу в подвале. Ладно, – на мягкое, а могла на гири, и всё… Не как Гуменников, – один из тех, кто изобрёл панельное строительство. Благодаря ему, так много домов, которые сделали счастливыми миллионы людей. Она-то могла умереть глупой, ничейной… И то, что не умерла, радостно, и отделяет от могилы и от отца, но, будто он уходит вместо неё. И каждый день кто-то уходит вместо тебя, а ты живёшь…
Осень длинная, холодная. Отопления долго нет, в трубах клёкот. Она забирает из машбюро рефлектор, который отдал Гуменников летом.
Но теплеет и – снег…
Валька Родынцева, молодая строительница коммунизма
Медицинская история
Валька Родынцева, девушка восемнадцати лет (не девушка) оглядывает полки: вот провод. А вон там крюк. На нём и повесится. Вчера она подходит к медицинскому институту увидеть Никиту и напомнить ему об её великой огромной любви. А он как замахнётся портфелем из крокодиловой кожи! Не ударил. Она отпрыгивает – и бегом! Для неё всё кончено.
На полке нож. Им и резанёт от провода, укрепит наверняка. Но тут слышит:
«… и как пьяный сторож,выйдя на дорогу,утонул в суг-ро-обе,приморозил ногу…»– Поёт Игнат.
Нож падает…
Двор занят светилом, как занята другими (лучшими людьми) страна «от Москвы до самых до окраин» (так
«Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!»
В строительном вагончике печурка с выведенной на крышу трубой натоплена работягами. Рядом их ботинки (работают в валенках). Дверь толкает в прохладу деревьев, которые пьют из земли у других домов, давно выстроенных другими.
Накладная. Бумага «деревянная», видны мелкие щепочки. Бумагу делают из коры и щепок. Какое горе! Замах! Не ударяет, но… У окна – кап-кап-кап (тает ледяная корка). И по накладной: блямп-блямп-блямп слёзы чёрного цвета. Туши вагон, но не влагостойкая. И от влаги проявляется надпись бледным химическим карандашом:
Кирпич шамотный……………………………………………………………
Открывает сумочку. Насухо лицо – платком… Тюбики с кремом: «янтарь», тональный. В пудренице твёрдый кружок пудры. Натерев фланелевую «пуховку», переносит на кожу. Разровняв, любуется. Лицо, как плёнкой укрыто от нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич.
«Он в бога не верил!» – выкрикивает папа. «Ну, и плохо», – ноет мама. Родители говорят в голове, хотя Валя, хозяйка головы, тому не рада. У мамы никогда не было ни пудры, ни помады, ни крема для лица. Но милая, приглянулась папе.
…Да, отец, холодильный умелец, уверенно шагая по жизни молодым атеистом, от Бюро добрых услуг выехал в микрорайон Дикий, где тайные заборы охраняют тайную жизнь подозрительных граждан, и среди них будущая мама. На другой день опять катит на мотоцикле, недавно купленном на пять премий ударного труда. Калитку открывает она. Он о холодильнике, мол, как, работает?.. «Да-да, нормально». Но вновь едет: «Работает холодильник?» Наконец, она нырк в коляску его мотоцикла! Выбегает родня, и он клянётся: отучит её от молитв. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Твердит ей: бога нет (её родные и она думают наоборот). «Что такое “вездесущ”? Мы его не видим никогда, не слышим?» «Молись и услышишь».
Отец говорит, как радио. Он коммунизм строит с другими советскими матерями и отцами, в бригаде комтруда [3] находит триумф общих побед. Какой бог, какой «тот свет»? Но маму жалко, а потому дома шепчут о тёмных делах. «Замкнуться в узком мирке» (говорит радио), внутри кольца волшебного, куда другие ни ногой. Тлетворное влияние. И не уверены папа с Валей: вдруг есть бог, а они в него глупо не верят…
Ей, пионерке, не повезло на мать. На работу мама не ходит, больничный, внутри тела боль. Папа ей: «Вот ты в него веришь, а он тебя не щадит» «За грехи муки принимаю». Она и ночами не спит, какой-то транспорт выглядывая в окне. «На газопровод ненадолго уеду, там много платят, и квартиру выменяю с отдельным туалетом… Неудобно для временно больной!» «Не временно. К богу иду!» Дурман, какой дурман! У Алёшки (комната в подвале) мать – алкоголичка, но и она без опиума!
3
Коммунистическая бригада.