Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

Лесаж Ален Рене

ГЛАВА VI

Жиль Блас, гуляя по улицам Валенсии, встречает монаха, лицо которого кажется ему знакомым. Кто был этот инок

Не сумев осмотреть весь город в первый день, я на следующее утро вышел из дому с намерением еще раз прогуляться. На улице мне повстречался монах-картезианец, который, видимо, направлялся куда-то по делам своей обители. Выступал он потупив глаза, и вид у него был столь благочестивый, что привлекал к себе взоры всех прохожих. Он прошел совсем близко от меня. Я внимательно в него вгляделся, и мне показалось, будто я узнаю в нем дона Рафаэля, того самого авантюриста, которому отведено такое почетное место в начале моего повествования.

Я был так удивлен, так взволнован этой встречей, что, вместо того чтобы заговорить с

монахом, несколько мгновений стоял как вкопанный; за это время он уже успел далеко отойти.

«Боже милосердный! — подумал я, — можно ли представить себе два более схожих лица! Не знаю, что и подумать! Должен ли я поверить, что это дон Рафаэль, или в праве считать, что это не он?»

Я слишком любопытствовал узнать правду, чтобы этим удовольствоваться. Спросив, как пройти к картезианскому монастырю, я немедленно туда отправился в надежде снова встретить своего инока, когда тот вернется, и твердо решил подойти к нему и заговорить. Но мне не пришлось дожидаться, чтобы получить все нужные сведения: как только я подошел к монастырским вратам, другое знакомое лицо превратило мое сомнение в уверенность: я узнал в брате-привратнике Амбросио Ламелу, своего прежнего слугу, что, как вы легко можете себе представить, привело меня в величайшее изумление.

Мы оба равно удивились неожиданной встрече в таком месте.

— Не мираж ли это? — сказал я, поклонившись ему. — Действительно ли глаза мои созерцают друга?

Он сперва не узнал меня или, вернее, сделал вид, будто не узнает, но, сообразив, что притворство бесполезно, принял вид человека, внезапно вспомнившего нечто, давно позабытое.

— А, сеньор Жиль Блас! — воскликнул он, — извините, что не сразу узнал вас. С тех пор как живу в этой святой обители и тщусь выполнять предписания нашего устава, я мало-помалу теряю воспоминания обо всем виденном мною в миру. Мирские образы постепенно испаряются из моей памяти.

— Я испытываю истинную радость, — сказал я ему, — встречая вас вновь, после десятилетней разлуки, в столь почтенном одеянии.

— Ах, — отвечал он, — стыжусь показаться в нем человеку, который был свидетелем моей прежней преступной жизни: это платье непрестанно меня в ней упрекает. Увы! — добавил он, испуская вздох, — чтоб его носить, надлежало бы иметь за собой непорочную жизнь.

— По этим восхищающим меня речам, дорогой брат, — отвечал я ему, — ясно видно, что перст господень коснулся вас. Повторяю, я в восторге и умираю от жажды узнать, какими чудесными путями вступили вы на стезю добродетели вместе с доном Рафаэлем, ибо убежден, что именно его встретил в городе, одетого в картезианскую рясу. Я раскаялся в том, что не остановил нашего приятеля на улице и не заговорил с ним, и теперь жду его здесь, чтобы исправить свою оплошность, когда он вернется.

— Вы нисколько не ошиблись, — сказал мне Ламела. — Это, действительно, был дон Рафаэль. Что же касается истории, которой вы интересуетесь, то вот она. Расставшись с вами около Сегорбе, мы с сыном Лусинды направились по дороге в Валенсию с целью учинить там какую-нибудь новую штуку в нашем духе. Случай привел нас однажды в картезианскую церковь в тот момент, когда монахи на клиросе распевали псалмы. Приглядываясь к ним, мы поняли по себе, что и злодеи не могут не преклоняться перед добродетелью. Мы дивились рвению, с которым они молились богу, их смиренному и отрешенному от мирских радостей виду, равно как и просветлению, написанному на их Лицах и столь явно обличавшему спокойную совесть. При этих размышлениях мы впали в задумчивость, которая оказалась для нас спасительной. Мы сравнивали свои поступки с жизнью этих добрых иноков, и обнаруженная нами разница привела нас в тревогу и замешательство. «Ламела, — сказал мне дон Рафаэль, когда мы вышли из церкви, — какое впечатление произвело на тебя то, что мы только что видели? Что до меня, то я не могу скрывать: душа моя неспокойна. Не известные мне дотоле волнения тревожат меня, и впервые в жизни я упрекаю себя в своих нечестивых поступках». — «Я в точно таком же настроении, — отвечал я ему. — Злые дела, мною совершенные, встают на меня, и сердце мое, никогда не испытывавшее угрызений, ныне ими раздирается». — «Ах, дорогой Амбросио, — подхватил мой товарищ, — мы — два заблудших ягненка, которых отец небесный из милосердия пожелал вернуть в овчарню. Это он, дитя мое, это он зовет нас; не будем же глухи к его голосу: отречемся от обманов, бросим распутство, в котором мы погрязали, и с нынешнего же дня начнем трудиться над великим делом своего спасения: мы должны провести в этом монастыре остаток дней своих и все их посвятить покаянию». Я согласился с

мнением дона Рафаэля, — продолжал брат Амбросио, — и мы приняли благородное решение стать картезианцами. Чтобы оное осуществить, обратились мы к отцу-приору, который, едва услыхав об этом намерении, приказал, для испытания нашего постоянства запереть нас в келье и обращаться с нами, как с иноками, в течение целого года. Мы точно и стойко выполняли, устав, и нас приняли в число послушников. Мы были так довольны своим положением, что мужественно вынесли все искусы послушания. После этого мы постриглись, и дону Рафаэлю, проявившему деловые способности, было предложено снять бремя трудов с одного престарелого инока, который тогда был экономом. Сын Лусинды предпочел бы посвятить все свое время молитве, но был вынужден пожертвовать своим рвением к молитвословию той потребности, которую братья испытывали в его услугах. Он в таком совершенстве изучил все нужды обители, что его сочли достойным занять место старого эконома, когда тот через три года скончался. Итак, в настоящее время дон Рафаэль занимает эту должность, и можно сказать, что он делает свое дело ко всеобщему довольству наших отцов, которые весьма хвалят его труды по удовлетворению наших бренных слабостей. Удивительнее всего то, что, несмотря на падающие на него заботы о сборе монастырских доходов, сам он явно думает только о вечности. Когда дела разрешают ему минуту отдыха, он погружается в глубокие размышления. Одним словом, это один из лучших затворников в нашей обители.

На этом месте я прервал Ламелу радостным возгласом, который вырвался у меня при виде приближающегося дона Рафаэля.

— Вот он, — воскликнул я, — вот он, этот святой отец-эконом, которого я жду с нетерпением!

С этими словами я обнял его. Он не отверг моих объятий и, не выражая ни малейшего изумления по поводу встречи со мною, промолвил медоточивым голосом:

— Благодарение господу, сеньор де Сантильяна, благодарение господу за удовольствие, которое я испытываю, видя вас вновь.

— Поистине, дорогой Рафаэль, — сказал я ему, — я всячески сочувствую вашему спасению: брат Амбросио поведал мне историю вашего обращения, и его рассказ очаровал меня. Какое преимущество для вас, друзья мои! Вы можете похвалиться, что принадлежите к небольшому числу тех избранных, которым предстоит наслаждаться вечным блаженством.

— Двое таких отверженных, как мы, — возразил сын Лусинды с видом величайшего смирения, — не должны были бы льстить себя такой надеждой; но раскаяние грешников может снискать им прощение перед лицом отца милосердия. А вы, сеньор Жиль Блас, — добавил он, — не думаете ли также о том, чтоб заслужить прощение обид, которые вы ему нанесли? Какие дела привели вас в Валенсию? Не занимаетесь ли вы, боже сохрани, каким-нибудь опасным делом?

— Нет, хвала создателю, — отвечал я ему, — с тех пор как мне пришлось покинуть королевский двор, я веду жизнь честного человека: то наслаждаюсь прелестями сельской жизни в своем поместье, лежащем в нескольких милях отсюда, то приезжаю сюда, чтобы развлекаться в обществе валенсийского губернатора, который мне друг и вам обоим тоже хорошо известен.

Тогда я рассказал им историю дона Альфонсо де Лейва. Они выслушали ее со вниманием; а когда я сообщил о том, как от имени этого сеньора отнес Самуэлю Симону те три тысячи дукатов, которые мы у него украли, Ламела прервал меня и обратился к Рафаэлю:

— Отец Иларио, — сказал он, — в таком случае этот добрый купец больше не имеет оснований жаловаться на ограбление, так как похищенное было возвращено ему с лихвою, и наша с вами совесть может быть совершенно спокойна на этот счет.

— В самом деле, — сказал эконом, — перед удалением в монастырь мы с братом Амбросио тайно отослали Самуэлю Симону полторы тысячи дукатов с одним добрым клириком, который согласился взять на себя труд пойти в Хельву для возвращения вышеозначенных денег. Тем хуже для Самуэля, если он способен был принять эту сумму после того, как сеньор де Сантильяна возместил ему все полностью.

— Но ваши полторы тысячи дукатов, — спросил я, — были ли ему доставлены в точности?

— Без сомнения! — воскликнул дон Рафаэль. — Я готов отвечать за честность этого клирика, как за свою собственную.

— Я тоже за него поручусь, — сказал Ламела. — Это — благочестивый священник, наловчившийся в таких поручениях: из-за вверенных ему сумм у него уже было два или три процесса, и все он выиграл с возмещением судебных издержек.

Наш разговор продлился еще некоторое время; затем мы расстались, причем они увещевали меня непрестанно иметь перед глазами суд божий, а я препоручил себя их святым молитвам. После этого я немедленно отправился к дону Альфонсо.