Поиск-82: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Бей, чего стоишь, песий сын!
Иван замахнулся, но кто-то ухватил его за руку.
— Дяденька, миленький, хватит, ой, хватит!!
Девчонка! Отколь взялась! Тонка, как соломинка, а вцепилась — не оторвешь.
— Как смеешь! Кто пустил?! — во всю грудь Тарковский рявкнул.
— Он тятенька ейный, — пояснил солдат. — Вместе пришла.
— Нет, как смеешь препятствовать? Пор-роть! Хлещи ее!
Иван заслонил девушку.
— За что, барин? Она, чай, лошадь не пропивала.
— Молчать! Бей, приказываю!
— Охолонь, барин. По экой
От ровного, уговорливого голоса Тарковский вроде поспокойнее сделался. Треуголку нахлобучил. Девку кругом обошел, оглядел со вниманием. А с виду ей годков шестнадцать. Домотканый сарафанишко выцвел до глубины, платочек белый, из-под него коса светло-русая ниже пояса. Тоненькая, белая, среди троих сердитых мужиков — барина, солдата и казака, — словно лучик солнечный проник в сарай. Солдат состроил девке рожу зверскую: беги-де отсель, покуда сарафан не задрали да плетью не погладили. А она нейдет, хоть у самой от страха губы прыгают.
— Дяденька, ради бога, дозвольте нам идтить! Милые, не надо боле!..
Комендант к ней было руку протянул, да на Гореванова покосился, «гм» сказал, мужика пнул коленом.
— Убирайтесь!
Вышел вон. Солдат к мужику наклонился.
— Подымайся, коли можешь. А ты, девонька, пошто встревала? Али не боязно себя, эку тоненьку, барскому гневу подставлять?
Мужик все еще кашлял. Дочь ему встать помогла. Придерживая на заду портки, чтоб по рубцам не елозило, поклонился Гореванову.
— Спаси тя Христос.
— На здоровье. А лошадь, хоть и казенну, берегчи надо.
Дочь шепнула:
— Айда, тятенька, пойдем.
Иван глядел, как шли они: в ярком проеме ворот — мужичонка битый враскоряку, девичья молодая стать опорою ему.
— Хороша у пьяницы девка, — солдат заметил. — Пропадет, однако.
— Не каркай.
— Да я, что... Комендант на нее глазищи пялил...
Хромой балалаешник седые кудри к плечу клонит, прилаживается, пальцы разминает — да как свистнет, гикнет, вдарит:
Гей, гуляйте, казаки, Не жалейте пятаки, Коли живы будете, Червонцы добудете!Пьяно в кабаке. Ныне горевановскому десятку праздник вышел, сам черт их стороною обходит.
Да на Яике на реке, Во Яицком городке Житье распривольно...Из яицких здесь лишь Васька Порохов, и тот беспутный, бродячий. Но под вольную казачью песню раздольно и гуляется. Звенят кованы сапоги, гнутся половицы — это Филька Соловаров, распахнув руки, вприсядку мелким бесом стелется. Над ним Порохов избоченился, ленивой проходочкой притоптывает, озорным глазом рыжей кабацкой бабенке подмигивает, и вдруг — у-ух! — рассыпал лихую дробь. Афоня Пермитин степенно дрыгает то одной ногой,
Со двора в окна заглядывают: понизу — головенки ребячьи, над ними — бабьи платки, а поверх — мужичьи бороды. Завидуют, вона какая горевановская удача подвалила.
Сам десятник Иван Гореванов пьет мало, но веселья не портит: и песню завести горазд, и беседу, коль плясуны приустанут. Между тем за своими приглядывает: не учинилось бы какого непотребства. При гульбе строгость более надобна, чем в работе.
Гореванов собой пригож. Блудная женка, играя, платком ему ухо щекочет, ластится. Иван ее маленько локтем отодвинул:
— Ну-кась, не засти пляску.
— Уй, строгие мы какие! — ее хмельные глазки приязнью так и светятся. — Ванюшенька, правду бают, из монашенского ты звания, беглый? А меня, Ванюша, и монахи не обходят. Да взгляни хоть, экой ты! В кабак пришел, а сидишь святее архирея.
— Иди пляши, Дуня. Успевай, покамест балалаешник не захмелел, — выпроводил ее мягко.
Губки надула, к Прохору перекинулась. Афоня Пермитин осудил его:
— Пошто отгнал? Бабенка пышна.
Казак Семка тычет в бок Ахмета:
— Пей, басурман, скула сибирска!
— Крещеный я, — сердится Ахмет.
— Право? Тем паче пей. Лакай, друг, назло вашему аллаху! Веселись!
— Мне и без вина весело — Ивашка коня дал! Вах, знатный конь!
Гореванов хлопнул его по спине:
— И ты казак знатный, Ахметша. Ты его, Семка, не спаивай.
Васька Порохов, наплясавшись, десятника облапил, чмокнул в лоб мокрыми губами.
— Ивашка, атаман ты наш, башка премудра! За малая-сопляка экой богатый выкуп стребовал! Казаки! Эй, уймитеся, слухайте! Казаки, возглавим Иванку атаманом? Право слово. На кой нам ляд Анкудинов?
— Сядь, — одернул его на скамью Иван.
— Не-ет, на что нам Анкудинов? Вина ему дай, ясырь дай, коня дай. За каки доблести? Теперя Ахмет ему полведра винища снес — за что?
— То гоже, — вмешался Соловаров. — Пущай Анкудинов запьется к чомору. Ты, Иван, его не слухай.
Порохов не унимался:
— Еще и башкирца ему подарил ты, Ивашка. Продать бы купцу в работники, деньги пропить всем миром...
— Не бояре мы, холопами барышничать, — сказал Иван.
— Ясырь с бою взят, добыча праведная, продать — не грех. Башкирцы, сколь наших девок да мужиков персиянам продали — тыщи!
Один из казаков, лицом посуровев, молвил:
— Свояка мово Саввы Полухина из Ключевского высела сестру-девицу угнали о прошлый год. А у Максима Боброва жену тоже.
— Оно и худо, что мы и башкирцы продаем друг дружку, а надобно заодно бы... — покачал Иван головой.
Соловаров опрокинул в рот чарку, усы рукавом обмахнул, крякнул:
— Худо, нет ли, а живет испокон сия торговлишка. Эх, братцы, мне б хана ихнего споймать!
— И с женами всеми? — хохотнул Васька.
— Сказывают, у ханов табуны несметны, золота и каменьев самоцветных, и всякого богатства не считано. За хана выкуп огреб бы...