Поиск-82: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— То-то, что «ах». Бодливой корове бог рог не дает.
— Поглядим еще! Дайте срок, скажу словцо им, энтим...
— Не похваляйся всуе, раб божий. Что воздвигнешь в оборону себе, терпения кроме? Истинно мудрость гласит: мужик терпением силен, нищетою богат...
— Всю жизнь терплю, дьякон. Не из страха за себя, никчемного, — за дочерь страшусь... Но дайте срок, я скажу!..
Вошла Фрося — она у хворой соседки хлопотала, — и мужики хмельную беседу оставили. Гореванов и дьякон поклонились девице. У казака пряник в кармане приготовлен, но угостить не посмел. Кому-то Фрося
Комендант Тарковский спровадил казаков горевановского десятка в дальний дозор: пройти близ улусов башкирских, не замышляют ли разбоя улусники. В ту пору конь Ивана охромел, запасной же не объезжен ладом, дик под седлом. И ослушался десятник: замест себя головою в разъезд Пермитина послал — Афонька мужик основательный, очертя голову в свару не кинется, людей зазря не погубит. Сам же Иван, коменданту не доложившись, в Башанлыке остался. Негоже так-то, да ни к чему лишний раз начальству досаждать оправданьями. И ослушанье это одну беду отвело, другую насунуло. Не дано ведь человеку знать, где его беда застигнет — в ратной ли сечи или дома на печи.
Весь день со двора не выходил, доносчикам досужим на глаза не попасть бы. Смазал коню дегтем пораненное копыто, чистой тряпицей обвязал. Пошел в избу седло чинить.
Тут прибег чужого десятка казак. На икону не окстясь, шепнул весть тревожную:
— Счас был на канцелярском дворе, твою девку видел...
— Какую это мою? — усмехнулся Иван, а у самого сердце дрогнуло: видали, чай, на Башанлыке, в чью избу на выселке он повадился.
— Ну, Куземки Бесконнова дочку. Ее комендант в покои свои увел...
Выпало седло из рук, звякнули стремена.
— Сама шла?
— Куды денется? Велел ей в покоях полы скоблить. Знамо, какие полы, не перву девку портит.
Сапоги враз на ногах, сабля на боку, пистоль за поясом.
— Ивашка, я пеше прибег, дай коня, с тобою пойду.
— Нет, уходи да помалкивай. Коли что — один я в ответе.
На запасного коня полудикого да плетью его — бурей вырвался из двора жеребец, понес бешено, собак яря, кур пугая. Во двор канцелярский ворвался, прянул с коня, захлестнул повод за бревно коновязи. Заметя, что не в себе казак, загородил ему часовой путь в барские покои.
— Не велено.
— Прочь! Дело спешное, — отстранил ружье, прошел. Солдат видел утром, как горевановцы в дозор уходили, поверил: издаля десятник воротился, видно, и впрямь спешная весть.
Через три ступеньки шагая, по лестнице наверх взбежал, толкнулся в запертую дверь. Ударил кулаком. Стал сапогами бить. Пока не рявкнули там:
— Кто?!
— Я, Гореванов! Отопри скорее, барин! Спешное дело!
— Какое дело? К Анкудинову беги...
— Пьян Анкудинов, отопри, ино беда великая сотворится!
Засов лязгнул. Иван пнул дверь, она распахнулась, барина ушибла.
— Кан-налья, мать-т-т... — и присел Тарковский: в грудь ему пистоль направлен.
— Девка где?
— Ты пьян, пес!
— Сказывай,
— Какая девка? Да ты, пся крев, грозить посмел! Да ты...
У барина минует оторопь — и, понял Иван, сей миг барская злость преодолит страх, кинется двуногий зверь солдат звать либо на пистоль прямо... Миг еще...
Но вторая дверь, что в опочивальню, заходила ходуном, изнутри по ней колотили столь же смятенно, как Иван только что. Оглянулся, промешкал Тарковский, Иван крутнул его за плечи спиной к себе, пистоль в затылок:
— Отпирай, барин.
У того шея и уши белы стали, как в муке обсыпаны. Пошел, от железного холодка плечами поводя. Неверною рукою нашарил в кармане ключ, не вдруг в прорезь им попал! Бух! — вдругорядь коменданта дверью треснуло, рык издал от боли, от страха, унижения. Фрося, простоволоса, кофта рвана, глаза сухо блестят, шагнула и — от пощечины мотнулась комендантова голова затылком в дуло... Смолчал.
— Стой! — ухватил Иван за руку Фросю. — Успел ли чего с тобою?
Вырвалась, вышла из горницы. По тому, как шла она, как стан ее прям несмято, догадался Иван: не успел барин...
— Ну, господин, падай на колена. Падай, не то в лоб свинец вгоню! Не предо мною, пред иконою, клянись! Давай зарок, что боле девки сей не коснешься. Сказывай: истинным богом клянусь и зарекаюсь... Ну же!
Холодное железо жгло затылок. Тарковский выдавил сквозь зубы:
— Истинным богом... клянусь... Будь ты проклят, шкуру спущу, изменник, вор, душегубец! Убери пистоль!
— Браниться пред иконою грех. Курок-то взведен, прижму чуть и накажет тебя господь смертно. Ну!
— ...И зарекаюсь девицу тронуть...
— А ежели нарушу...
— Ежели нарушу, да наказан буду смертию лютой... аминь...
Оглянулся, железа более не чуя. Казак уж у порога. Но пистоль нацелен.
— Вставай, господин комендант. Да помни впредь: казаки не баре, но их лучше стороною обойти, за обиды щедро платят. И насчет девки зарок помни накрепко.
С неделю Гореванов к Кузьме не захаживал. От комендантского гнева подале, ходил со своими в дозор часто, оставя Ахмета тишком приглядывать за Кузьмовой избой. Дома оставшись, с Пермитиным либо с Васькой Пороховым в избе своей вел беседы про дела казачьи. Спать ложился — саблю да пистоль подле себя клал.
Однако утеснений от коменданта не замечалось. Будто и не бывало меж ними стычки. И то: барину Тарковскому срамно про то болтать, а Гореванов на самохвальство не падкий. Не забыл, не простил комендант, но кто знает, когда и какую месть он уготовит.
Дождил сентябрь. Башанлык тихо лежал под моросящим небом, затаился в недобром безмолвии — не за горами уж зима, и будет она голодной ныне. Даже кабак, царево кружало, питухами теперь оскудел. Хромой балалаешник, трезвый и несытый, музыки плачевные наигрывал в лад редким захожим гостям. Лишь завод по-прежнему стонал, ухал молотами. Но и в его уханье что-то недоброе слышалось, водяные колеса у плотины скрипели надрывнее, будто и бездушные машины близкую людскую бескормицу загодя оплакивали...