Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики
Шрифт:
Он промолчал снова. Никак не отделаться было от ощущения, что разговариваешь со зверем, а не с человеком. Наваждение. Морок. А глаза рдели, как огонь, который никак не мог для себя решить: разгореться сейчас во всю силу или, напротив, тихо умереть…
– Ладно, – сказал голос. – Договоримся так. Завтра жду тебя к себе. Поговорить хочу. Как следует, спокойно, без спешки.
– Не возражаю.
– Вот и хорошо. Завтра, как поедешь, мой человек тебя встретит на дороге, договорились?
Он повторил терпеливо:
– Не возражаю.
–
Он промолчал и на этот раз. Он смотрел, как медленно пошел к черному небу полосатый журавль шлагбаума. «Иль мне в лоб шлагбаум влепит… НЕПРОВОРНЫЙ инвалид…» Непроворный. Вспомнил… «Непроворный», – хотел он сказать Ванечке, но тут отчаянно завопил впереди Иван Сусанин Маловишерский:
– Герб Ульяныч, ну, ей-богу! Скотину убери! Она ж тут бродит где-то… Как я выйду?
И тотчас же тоненький детский голосок на всю мрачную ледяную округу чистенько вывел: «Куковала та сыва зозу-уля…» – и замолчал, резко оборвав. Это была любимая мамина песня. Песня из детства. Она прозвучала – здесь и сейчас – внезапным заклинанием Зверя. Она и была заклинанием…
Баскера не стало. Он не ушел, не умчался, не скользнул и не канул во тьму. Его попросту больше не было. Нигде. «Гос-с-с…», – снова просвистел Ванечка и глянул на Станислава мелко моргающими своими глазками, все еще осунувшийся, но уже заметно веселеющий и приободривающийся.
– «Непроворный инвалид», – сказал он ему. – Все. Отмучились. Вперед, газу. Газу, Иван!
9
Почему, откуда взялось вдруг у него ощущение беды? Почему вдруг цепенящая ясность возникла: ничего еще не кончилось, ничего не ладно, самое гадкое по-прежнему впереди?
И ничего не значит, что приняли с распростертыми – распахнули мрачные неприступные ворота в грязно-белой угрюмой неприступной стене, вылупившейся, словно опухолями, обманными выпуклостями, за которые нельзя зацепиться и на которые нельзя опереться – да и что толку, если даже и можно было бы: по верху густая колючка, явно под током…
И ничего не значили враз смягчившиеся при виде высокого гостя усатые унтер-офицерские морды, и приветственно вспыхнувшие огни над главным подъездом плоского грязно-серого здания института (без окон, совсем, ни одного, а сам парадный вход – словно лаз в капонир).
И ничего хорошего не обещали широкие приветственные жесты возникшего вдруг из недр генерала Малныча, безмерно радушного, будто перло из него все радушие всех генералов России вместе взятых…
Была – опасность. Была – угроза. Были: ложь, страх, паутина в темных углах. Было – обещание беды. Почему? Откуда?
Может быть, он впервые почуял это, поймав ненароком стеклянный лютый взгляд начальника караула, такого усердного и почтительного всего секунду назад?
Или не понравилась ему мягкая, вполне вежливая и, в конце концов, закономерная
– Отлично, генерал, – сказал он бодро и, обратившись к Майклу, распорядился: – Я полагаю, майор, вам лучше будет вернуться к машинам. Доложите там обстановку. В штаб.
(Зачем он назвал Майкла майором? Майкл и в армии-то никогда не служил. Но он назвал бы его и полковником, если бы Майкл был ну хоть чуть-чуть похож на кадрового военного. Инстинктом старого лиса чувствовал он, что здесь уместна была бы именно АРМИЯ… Но Майкл тянул в лучшем случае на сержанта. На сержанта спецназа. Спецухи…)
– Ну, зачем же – к машинам? – тут же среагировал радушный генерал Малныч. – Господам офицерам будет гораздо удобнее здесь. И потом, вы знаете, Станислав Зиновьевич, у нас тут – определенный порядок… Не хотелось бы нарушать… А доложить в штаб – это сию же минуту, я вас немедленно провожу, чтобы вы могли связаться…
– Отлично, генерал! Благодарю вас.
(В вестибюле – кремовом, матовом, уютно освещенном скрытыми лампами – было три двери, и около каждой стоял унтер с деревянным лицом и с кобурою, сдвинутой в боевое положение и расстегнутой. В этом тихом монастыре был свой устав, и его умели здесь навязать – непреклонно и безоговорочно.)
Взгляд Майклу. (Этот – в порядке, не подведет.) Взгляд Косте (пустой номер, ничего не понимает малыш, слишком много курит, чтобы соображать быстро и ясно, «распущенность и никотин»). Взгляд Ивану. (Полная безмятежность. Даже видеть это страшно. Бедный, бедный генерал Малныч…)
Плохо. Плохо здесь. И пахнет чем-то поганым. Что с Виконтом? Почему не докладывает, гнида скуломордая?..
– Однако, связь – это не к спеху, генерал. Я хочу видеть Виктор Григорьевича.
– Разумеется! Но заверяю вас с радостью: он – в полном порядке! Вы можете быть совершенно спокойны…
– И тем не менее.
– Обязательно. Понимаю вас. Сам измучился. Не поверите, всю ночь, как проклятый… Виноват, сударь, – (это – Ивану). – Я же просил остаться…
– Генерал, – сказал веско господин Президент. – Это – мой ЛИЧНЫЙ телохранитель. Он ОБЯЗАН меня сопровождать. Даже в сортир.
Возникла драматическая пауза. Генерал Малныч мучительно боролся с инструкцией. С монастырским уставом. А может быть, – проще, проще! – с нежеланием каких-то неведомых осложнений?.. Это было непонятно. Здесь все было непонятно. Здесь были порядки спецтюрьмы, а никакого не института, пусть даже и самого закрытого. Порядки домзака для обладателей «вялотекущей шизофрении». Вот почему здесь было так мерзко и погано, несмотря на кремовые эти панели, на бархатистые уютные диванчики и на добротную копию картины «Русь изначальная», повешенную умело и на место. Тюрьма.