Поиск звука. Творогов
Шрифт:
«Открытый ЛЮК!»
Потому что красивые эффекты – это, конечно, да. Но не все в нашей стране умеют читать по-английски даже такие простые слова.
…Никогда бы мы со Стоуном не дотащили эту скамейку. Особенно я со своей шеей. Всё же вот эти мускулы – они да; от них бывает польза. Хорошо, что с нами Джефф, толковый он парень бывает.
– Калинкин – четыре… Птичко Всеволод – три, Птичко Роман – четыре, Стоун – пять, Творогов – два, Федченко – пять…
О, прекрасно. Я радуюсь. У меня две пятёрки.
А в журнал мне идёт два, конечно. Но это как всегда, это обыкновенно.
На перемене Федченко отдаёт мне деньги. Небольшие, а мои: сочинения – честный заработок. Калинкин остался должен; а со Стоуна, конечно, я никогда не возьму ни копейки.
Мне, в общем, доставляет удовольствие писать эти сочинения. Будто примерять на себя чужую шкуру. Как бы написал Федченко? Уж совсем не так, как Стоун. А Калинкину сложнее всего. Чтобы Марьяша поверила: это он сам. Если есть выбор, я стараюсь разные темы брать, чтобы обо всём поговорить. А если выбора нет, то я в этих сочинениях сам с собой спорю. Чтобы не спалиться, не написать два раза одно и то же. Ну, и потом, конечно, уже нетрудно, даже смешно – изобразить самого себя, дебиловатого двоечника.
– И кассеты ещё остались, но магнитофона нет.
Это я мимо шёл, гордился своими сочинениями; и вдруг услышал. Вот бывает же так – думаешь об одном, и тут бац – совсем другое. И про сочинения я сразу забыл. Ну, это из-за голоса. Такой вот голос – человек говорит про кассеты, на которых раньше музыку записывали. Чего такого. А у меня в организме какой-то сбой произошёл, все системы отказали. Особенно мозг. Вот я и остановился, завис. Слушаю – вдруг человек с таким голосом сейчас скажет что-нибудь ещё.
– Может, найти где-то магнитофон и переписать. Наверняка же остались, не могли же они умереть все.
Варя М. поднимает плечо, левое. И так стоит. А потом опускает – надо же, это совсем мой жест, я часто так делаю.
– У меня есть магнитофон. Кассетный, – говорю я.
Обыкновенно так говорю. Как будто я каждый день разговариваю с Варей М.
И добавляю:
– Хочешь, принесу. Если не забуду.
Повернула голову. Посмотрела. Кажется, первый раз посмотрела в мою сторону вообще. А, нет. Второй. Первый – это когда я ей под ноги с самоката упал.
Она сказала – придёт! Сама! Возьмёт у меня магнитофон.
Я так обрадовался, прямо как дурачок какой. Даже не пошёл никуда ходить, сразу домой. И проверил – точно работает этот магнитофон? Вставил туда кассету, какая попалась, а попалась почему-то виолончель. Кассета без подписи, и там виолончель соло. Кажется, Бах. Это папино, он такое любит. Я бы в другое время послушал даже, но сейчас мне не до виолончели и не до Баха, главное – магнитофон работает!
Я лёг на диван… встал. Не лежится. И впервые в жизни посмотрел на себя в зеркало с пристрастием – в чём мне быть?.. Не в этих штанах, это ясно; джинсы надену. И рубашка клетчатая мне вроде идёт… или
Четыре часа; обещала же без четверти. Ну, и где?.. Нет, я прямо сам как девочка. И чего я вырядился, это же ужас – подумает ещё, что я специально для неё! Я выдернул другую футболку из ящика, из самого низа – зелёную, мятую. И маленькие дырочки даже. О! То, что нужно. Типа мне вообще всё равно, как я выгляжу. Это нормально. Хотя зелёный цвет мне идёт – любимая была футболка.
Звонит!
– Привет.
– Привет! – говорю я своим самым обычным голосом. – Чай будешь? Или кофе сварить?
– Я только магнитофон заберу, и всё. Да не надо ничего, Ваня, спасибо.
…В общем, она всё же зашла. И у неё оказались дырявые носки. Нет, ну как?!. Ей, значит, вообще неважно, в чём она?
Одежду я не рассмотрел, глаз не мог на неё поднять. Только на носки эти и смотрел, с зайчиками. Тоже мне, носки с зайчиками. С дыркой!
Варя. Ну, что ты за человек, как так можно? Тебе вообще всё равно, да? Что о тебе подумают, неважно? Что я о тебе подумаю?
А что я подумаю?
– И чего, работает магнитофон? Послушала свою кассету? – спрашиваю я.
Она кивает.
– А что за кассета, а?
Просто спрашиваю. Вообще ведь у меня есть повод для разговора, да? Магнитофон ей дал, в конце концов. Это же не слишком навязчиво – такие вопросы задавать? Чего она молчит?!.
– Там… Старая музыка, в общем.
– Ну да, на кассете же… Советских времён, да?
Она поднимает плечо:
– Шестнадцатый век.
Я внимательно на неё смотрю. Троллит меня? Нет. Тоже смотрит. У неё глаза в крапинку, чуть-чуть разного цвета. Левый светлее.
– Виола да гамба? Лютня? – спрашиваю я очень тихо.
Плечо опускается. Варя молчит. Молчит долго. И я молчу, но это уже по-другому; я отбил пас и теперь жду ответа от неё.
– Джон Дауленд, – говорит она. И внимательно так смотрит на меня.
Ух ты. Я знаю, кто это, совершенно случайно знаю. Дуракам везёт. Поэтому я выдерживаю её взгляд, не отвожу глаз.
– Flow my tears, – говорю я медленно. И даже пою: – Flow, my tears, fall from your springs…
И сам удивляюсь – как точно попал голосом на это fall, и даже удержался, как будто и правда умею петь.
– Ваня. Откуда ты знаешь?!. Этого не может быть, откуда? Ты? Знаешь?
Ха. Дело сделано. Варя обратила на меня внимание, Варя М. Снизошла.
– Просто у меня родители – оперные певцы, – говорю я.
– Чего? Ваня, ты сейчас серьёзно?!.
– Нет, конечно.
– Пошутил, что ли?
– Нет. Не пошутил. Просто «родители – оперные певцы» – это совсем не так серьёзно, как кажется.
И нет, я ничего не объясняю про кресло и кушетку. Просто киваю и ухожу. Отправляюсь дальше играть свою роль придурка. И иногда ловить на себе один такой изучающий взгляд. И делать вид, что мне это неважно. Неважно, неважно!