Поиски счастья
Шрифт:
Кейненеун и Кайпэ не стали ставить своих шатров: ведь утром стойбище двинется дальше. Они пошли в ярангу старшей жены — матери Кайпэ.
В шатре хозяина лежала покойница.
Все яранги были переполнены. Ройс едва нашел себе место.
Перед сном вышел на свежий воздух. «Вот они, сытно живущие оленеводы… — думал норвежец. — Им завидуют порой береговые жители. А какая ж тут сытость, какая жизнь?..»
Над землей властвовала ночь. При свете луны тундра казалась каким-то непостижимо большим чудовищем, пятнистое тело которого цепко обхватили ледяные щупальца ручьев;
В яранге Ляса слышались глухие звуки бубна.
Кейненеун не спала, она только прикрыла глаза. Сегодня умерла та, ради которой Омрыквут отлучил ее от себя. Что же теперь? Придет он к ней или опять возьмет молодую жену? Ведь ему нужен сын, наследник стада, а у Кейненеун детей нет. «Гырголь, однако, рад, — думала она, — что у тестя умер сын, умерла жена. Опять у Омрыквута нет другого наследника, кроме Гырголя. Но хозяин еще совсем не стар. Да, да, он приведет себе другую жену, и Кейненеун опять останется одна в своем шатре: ни хозяйка, ни жена…»
Кейненеун открыла глаза. Кайпэ с дочерью спали рядом, прижавшись друг к другу. Когда-то она завидовала Кайпэ, а теперь и Кайпэ так же жалка, как и сама Кейненеун. Правда, у нее дочь. Но уж нет на смуглых щеках Кайпэ румянца, осталась только татуировка.
Во оне Кайпэ хмурит лоб, лицо страдальчески искажается. Ей двадцать пять, но она сейчас выглядит так же, как Кейненеун. Но Кейненеун это не радует: ведь Кайпэ дочь Омрыквута, а не жена его.
В стойбище тихо. Утомленные дневным переходом, все спят. Заснула и Кейненеун. Только норвежец по звездам определяет, куда ему завтра идти: маршрут кочевников уйдет в сторону. Но вот и Ройс, вычертив на снегу большую стрелу, прикорнул у входа в шатер.
Глава 33
СЕРЬЕЗНАЯ ПОБЕДА
В бухте Строгой представителя власти появлялись только наездами. Начальник края не разрешил барону Клейсту перенести сюда центр из Славянска, а чиновники не часто утруждали себя посещением подопечных поселений. За последние годы уездная администрация заглядывала сюда всего несколько раз. Первым был сам барон, вторым — какой-то безымянный канцелярист, угрюмо заполнявший нулями графы статистической таблицы о числе на Чукотке ослов и буйволов, католиков и протестантов, кожевенных заводов и о количестве собранной ржи; третьим оказался наш старый знакомый колымский исправник, переведенный на службу в Славянск. Побывал здесь и отец Амвросий, искупающий свои грехи в самом отдаленном уезде «за неподобное священному сану поведение», как писал ему владыка.
Встречи с этими людьми не оставили в памяти Кочнева ярких воспоминаний.
Иван Лукьянович и Дина по-прежнему жили в своем маленьком доме. Недавно, уже второй раз, ссыльный побывал в Славянске. Ему удалось заручиться запиской местного купца к своему знакомому в уезде, чтобы тот «поспоспешествовал лекарю раздобыть разных мазей и прочая».
Раздобыть «разных мазей» Кочневу было не трудно: медикаменты ему присылали ежегодно товарищи из столицы. Все время, якобы необходимое для приобретения лекарств, он использовал для других целей.
Последнее посещение уезда ознаменовалось
— Разве ты не знал, Ваня, — спросила его по возвращении жена, — что там есть группа?
Иван Лукьянович отодвинул кружку с недопитым чаем.
— Видишь ли, Дина, я знал нескольких товарищей, но я не предполагал, что здесь, на Севере… И, представляешь, вижу: пришли не только двое моих знакомых, но и рыбаки, охотник-чукча… После собрания подошли ко мне товарищи и стали расспрашивать о Ленине: «А какой он? А что Ленин говорил, когда вы его видели?» Хоть я и видел Владимира Ильича только один раз и издали, но попытался передать все свои впечатления… Ведь это так интересует людей!
— Не догадался попросить, чтобы тебя в Славянск как-нибудь перевели? Там хоть русские…
— Дело, Дина, не только в том, что русские. Там зреет недовольство населения. — Иван Лукьянович помолчал. — Г оворил. «Нет, — ответили, — ты нужен в Строгой».
Кочнев прошелся по комнатке.
— Как отец Элетегина? Второго приступа не было?
— Был, Едва не умер старик. Сейчас опять ничего. Да, чуть не забыла, Ваня! Тебе письмо. Угадай, от кого?
— От бати?
— Нет.
— От твоих родных? Но почему тогда мне?
— От Богораза, Помнишь его?
Письмо было написано по-чукотски при помощи латинского алфавита, Владимир Германович, видимо, надеялся, что если цензура попытается прочесть его, то едва ли ей помогут даже словари.
Богораз писал о своих научных изысканиях, о столичных новостях, обещал выслать книги, в том числе и свою — о чукчах, — «если Вы достаточно владеете английским». Затем он сообщил, что все его попытки добиться для Устюгова паспорта оказались бесплодными. Ходатайство попало в министерство иностранных дел, и там, как ему удалось выяснить, было «оставлено без внимания, как абсурдное…»
Этнограф подробно интересовался жизнью на Чукотке и судьбой известных ему чукчей и эскимосов. Спрашивал он, в частности, о Тымкаре, Омрыквуте, об Энмине и Пеляйме из Уэнома, о шамане Кочаке; просил писать обо всем, что касается северо-востока и представляется интересным. Письмо было длинным, непривычная орфография — утомительной. Иван Лукьянович одолел его не без усилия.
«Обо всем этом, — с некоторой досадой подумал он, — можно было написать и по-русски!.. Умный человек, много перенес, жаль, что заблуждается в вопросе о революции».
Возможно, что причина досады крылась главным образом в сообщении об Устюгове.
А через несколько дней и сам Василий явился в бухту Строгую.
— Ну, как? — опросил он Кочнева.
— Плохо, Василий Игнатьевич! Плохо. Видно, не уехать вам на Амур, пока Россией будут править цари. Потерпите. Недолго уже осталось, думаю я.
После многочасовой задушевной беседы Василий уехал обратно.
— Ну, как? — тем же вопросом встретила его жена.
— И не спрашивай, Наталья.
— Это что ж, опять в яранге Энмины зимовать? Где хочешь бери, а избу мне, как у ссыльного, к зиме поставь!