Поиски счастья
Шрифт:
Гырголь почти беспрерывно курил. «Жаль, потерял след. Много товаров было, большой груз. Как найдешь? Тундра — как море, как небо. Напрасно испугал оленей. Надо было ножом… Бездельник Кутыкай! Трус! Упустил и свою нарту…» Но в конце концов, что значат эти товары! Разве их мало у Джона? Зато Гырголь избавился от вора, который мог испортить ему всю торговлю…
И Гырголь все больше утверждался в мысли о том, что поступил правильно, как подобает хозяину. Так он накажет любого, кто явится в Амгуэмскую тундру! Разве не он здесь самый «сильный товарами и оленями человек»? Разве не он обеспечивает всех оленеводов такими нужными для них товарами?!
Все хорошо. Только теперь нужно всегда быть наготове. Везде могут встретить, настигнуть родные того поворотчика… А то еще какой-нибудь жалкий бродяга может попытаться ограбить его, Гырголя… Нет, Гырголя не застигнешь врасплох, не таков Гырголь!
Он крепче сжимает лежащий на коленях винчестер.
Где-то совсем близко слышится топот. Уж не упряжка ли это поворотчика? Или, быть может…
Нет, это не упряжка, не родственники убитого, не духи. Это — страх.
Упряжка поворотчика давно освободилась от нарты и теперь копытами откапывала из-под снега ягель и уходила все дальше и дальше. Не найти Гырголю нарты с товарами. Перевернувшись, она лежит в низине, по которой летом течет ручей. Дикие звери изгрызут ремни, упаковку, растащат меха, товары, палатку… А придет зима — все засыплет снег, заметет пурга. Олени пристанут где-либо к стаду или погибнут от волков. И никто никогда не узнает, куда делся, где погиб поворотчик.
Большой круг объехал утром Гырголь, пытаясь напасть на след нарты. К полудню он вернулся к месту происшествия.
Молча подошел к убитому, ногой перевернул на спину. «Пусть посмотрит на Амгуэмскую тундру!» — зло подумал он и, ни слова не говоря Кутыкаю, снова сел на нарту.
Кутыкай поспешил к своей упряжке.
Стойбище Канкоя оказалось недалеко.
Седой и дряхлый хозяин стойбища, как всегда, встретил Гырголя сухо. Было видно, что он не нуждается в товарах. Он сразу же отдал долговую пушнину, и Гырголь не остался тут ночевать: помимо всего прочего, он знал, что Канкой осуждает его за торговлю.
«Оленевод должен думать о стаде», — говаривал старик.
Тронулись дальше, Кутыкай был подавлен, мрачен. Вспомнился недавний разговор с Кеутегином: «Ты счастливый: с Гырголем едешь…»
День ясный, морозный. Небо высокое, чистое. Снег тверд. Под полозьями нарт посвисты. Гырголь и Кутыкай едут молча. Путь долог, стойбищ много. Лишь ко времени отела оленей они возвратятся домой.
На сердце Кутыкая неспокойно. В полудреме ему чудится лужа крови на снегу, тело старого чукчи с рваным ухом, широкая снежная даль под синим небом.
Глава 35
В «ЗОЛОТОМ УЩЕЛЬЕ»
Человек огромного роста шел по берегу еще скованного льдами моря. От своей яранги, издали, старик Вакатхыргин наблюдал за ним. Он видел, что это не чукча, и гримаса брезгливости легла на его лицо. «Нигде не скроешься от этих чужеземцев…»
Пять лет назад Вакатхыргин покинул Ванкарем, обосновался на этом безлюдном берегу. На следующий год к нему присоединились еще две семьи: его дочь Эмкуль с мужем и Рахтынаут, прозванная американом Амноной, со своим мужем.
Так вот и живут они здесь с тех пор.
Старик оставил Ванкарем после долгих размышлений: ведь почти вся жизнь прошла там. Но что ни дальше, то сильнее возмущалась душа новыми порядками в его родном поселении. Все изменилось. День и ночь
Нет, не мог больше старик оставаться там. Его уши устали слушать бранные слова, невтерпеж ему стал отвратительный запах дурной воды…
Вот здесь он спокойно доживет свои дни. Только раз заметили эти три яранги с какой-то шхуны, но он — через мужа Рахтынаут — отказал американам в торговле, Пусть не приходят сюда совсем. Табак, чай и патроны привозит ему из Ванкарема муж Эмкуль. Правда, и тут не так уж спокойно сердце старика: ноет оно, когда вместе с чаем и табаком зять привозит новости из его родного поселения. Но хоть не видят этого глаза…
Однако и сюда пришел потревожить его покой человек другой земли.
С какой-то необычной поклажей за спиной, широкоплечий, с тяжелым подбородком и едва заметными глазами, рыжий таньг подходил к яранге.
Вакатхыргин уже было сделал движение, чтобы скрыться, но пришелец заметил его, окликнул. Старик ничего не ответил.
На таньге истертая чукотская одежда, на ремне, перекинутом через шею, висит винчестер; на ружье лежат большие волосатые руки.
Ройс, приблизившись к старику, повторил слово приветствия. Вакатхыргин не желал оскверняться общением о иноплеменником. Норвежец продолжал по-чукотски:
— Меня зовут Ройс, Тэнэт из Энурмино — моя жена.
Старик пожевал сухими губами: Тэнэт? Как же, он знает Тэнэт. На ее сестре был женат брат Тымкара. Прошлой весной умерла ее мать. У Тэнэт родился сын, рыжий, говорят люди. Вакатхыргин поморщился.
— Иду домой. Устал, голоден.
Вакатхыргин облегченно вздохнул: «Значит, уйдет». Молча он вошел в ярангу и вскоре вынес прохожему вяленого мяса. Затем, так же молча снова скрылся в шатре, не предложив зайти туда.
Норвежец был поражен. За десять лет, проведенные среди этого народа, он не встречал еще такого приема. «Немой? — подумал он про старика. — Быть может, больной?» Он недоверчиво осмотрел большой кусок поданного ему мяса. Огляделся. Две другие яранги казались вымершими. Еще минуту Ройс постоял в нерешительности, потом быстро зашагал дальше, неся в руках кусок вяленого мяса.
Льды у берегов истрескались, под них текли вешние воды.
Вдали уже видна Колючинская губа, а от нее не более семидесяти миль до Энурмино. Два-три дня — и он доберется туда. Там он найдет привет и кров, там Тэнэт.
Тэнэт действительно жила там. Она похоронила мать, осталась одна. Много забот навалилось на Тэнэт. Родился сын..»
— Тырко, милый, — шептала она, прижимая к щеке светловолосую головку.
Тэнэт верит, что Ройс вернется. Кто же бросит такую, как она? И каждый раз при этой мысли молодая мать поглядывала в зеркальце — подарок мужа: знала, что хороша. Сколько за эти два года было сделано ей предложений, сколько попыток! Но нет, она будет ждать его. Он — отец Тырко. «Тырко, милый мой!»