Пока бьется сердце

Поздняков Иван Федорович

— Трудную задачу ты себе задал, — обратился к Блинову Царин. — Я понимаю тебя, что ты жалеешь девочку. Все мы потрясены тем, что с ней случилось. Но не кажется ли тебе, что ей будет лучше, если отдать ее на какой-нибудь фольварк. Ведь ты солдат, тебе воевать надо. Не пойдешь с ней в атаку…

— Нет, Борис, не будет по-твоему, — спокойно отзывается Блинов. — Никому не отдам. Не знаю, добрыми или злыми будут люди, которым мы ее отдадим…

Девочка прислушивается, очевидно, догадывается, что мы говорим о ней, и поэтому еще теснее прижимается к Блинову.

Платье ее в нескольких местах порвано, на нем следы грязи и крови. На худых тонких ножиках — хлопчатобумажные носки, когда-то белые, а теперь серые от грязи и пыли. Обута в туфельки, подбитые войлоком.

Впереди встречаем препятствие. Проселочную дорогу пересекает ручей. Место болотистое, топкое. Машины буксуют. В ручей летят доски, кусты можжевельника, верхушки молодых деревцов, порожние канистры, куски брезента. Этот наспех сооруженный настил, как тесто, расползается под колесами автомашин.

Нет ничего хуже таких вынужденных остановок. Люди нервничают, в воздухе висит брань. Особенно изощряются в ней шоферы.

На западе, позади нас, нарастает гул. Кое-кто опасливо посматривает в ту сторону, откуда доносится канонада.

— Так можно до утра провозытысь. Нимцы на танках, та на мотоциклах враз догонять, — слышится рядам.

— А ты боишься? — выкрикивает неожиданно появившийся механик-водитель нашей роты Степан Беркут, которого мы считали погибшим.

— Ты боишься? — повторяет свой вопрос Степан Беркут, подступая к рослому, атлетического сложения пожилому пехотинцу.

Шинель у незнакомого бойца не по росту: полы не закрывают колен, из рукавов торчат почти до локтей длинные ручищи, сжатые в кулаки. Не кулаки, а двухпудовые гири. Лицо бойца простодушно, открыто и привлекательно. Чуть вздернутый нос, голубые глаза, маленький рот и пухлые губы придают этому лицу детское выражение.

Пехотинец пятится от наседающего танкиста, озирается на обступивших его и Беркута бойцов, точно ищет у них поддержки.

— Да не злякався я! Просто так сказав, не подумал. Что ты к слову цепляешься, — оправдывается великан.

— В боях ты был? Видел фашистов? Стрелял в них? — не унимается Беркут. Степан без пилотки, густые рыжие волосы расползлись по сторонам, закрывают лоб до самых бровей.

— А як же! Мы, строители, укрепления на границе возводили. Нам и пограничникам досталось…

— Где же твоя часть?

— Нэма части. Весь батальон там полиг, — махнул рукой в сторону запада пехотинец.

— Значит, ты один жив остался? Так тебя понимать?

— Понимай, як знаешь. У тебэ свий розум.

— Вот так все паникеры и дезертиры оправдываются. Мол, полк погиб, один я остался…

Лицо пехотинца бледнеет.

— Ты слов не бросай на витер, — полушепотом произносит великан. — Значит, по-твоему, я дезертир? Что ты прыстав до мэнэ, дьявол рудый? Що я поперек дороги тоби став?

Степан Беркут горячится, брызжет слюной.

— Вот именно поперек дороги стал. Такие, как ты, панику сеют, людей с толку сбивают. Услышит где-нибудь выстрел и уже кричит: окружили, спасайся,

ребята. Да я бы вас расстреливал сразу на месте, без всякой судебной волокиты.

— Почему сам драпаешь, почему не стреляешь? — парирует пехотинец. Он расправляет плечи, выпячивает богатырскую грудь и, в свою очередь, наступает на Беркута. — Зачем немцам спину кажешь?

Степан Беркут, не ожидавший такого, ошеломлен. Он с удивлением смотрит на пехотинца, точно видит его впервые, зачем-то ожесточенно трет кулаком небритый подбородок, кусает почерневшие губы. Молчит, прерывисто и тяжело дышит, собирается с мыслями.

— А ведь это правда… Зачем мы отступаем?! Танки мы потеряли, но у нас есть оружие. Можно бить сволочей из пулемета и винтовки, зубами горло врагу грызть. Надо наступать!

И он обводит взглядом бойцов.

— Всему свое время, товарищ красноармеец, — раздается знакомый всем голос.

Мы оборачиваемся и видим командира дивизии подполковника Черняховского. Расступаемся, пропуская его в центр круга. Он высок и строен, в синем комбинезоне танкиста. На смуглом лице — усталость. Темно-карие глаза покраснели от недосыпания. Лицо комдива, как всегда, чисто выбрито, из-под ворота шевиотовой гимнастерки выглядывает узкая полоска белоснежного подворотничка.

— Всему свое время, — повторяет Черняховский, обращаясь к Беркуту. — Будем и мы наступать, будем идти не на восток, а на запад.

Произнес он это буднично, приглушенным голосом.

Подполковник Черняховский принял командование нашей дивизией в мае 1941 года. Конечно, мы не могли сразу определить, хорош или плох новый комдив, но по тем порядкам, которые он наводил в полках, мы догадывались, что к нам прибыл строгий, но справедливый и умный начальник. В первых же боях он показал себя человеком неробкого десятка, был в самой гуще сражений, и мы постоянно чувствовали его волю, его проницательный командирский ум.

— Вот о паникерах вы правду сказали, — продолжает Черняховский тем же тихим будничным тоном. — Есть такие люди, у которых глаза выпучены от страха. Плохие люди. С ними боролись и бороться будем. Но вот послушал я вашу перебранку с товарищем пехотинцем, и мне стыдно за вас. Вы незаслуженно оскорбили человека. Вам, товарищ танкист, надо извиниться. Как ваша фамилия?

— Степан Беркут.

— В боях были?

— Так точно. Машина сгорела. Командир и башенный стрелок убиты. Сам контужен, чуть не сгорел, вытащили ребята соседнего танка.

— Почему тогда не в медсанбате?

— Уже везли туда, товарищ комдив. Очнулся в санитарной машине и выпрыгнул на ходу.

— Значит, удрали?

— Так точно. Как догадался, что меня в тыл везут, все нутро перевернулось, подумал, что затеряюсь, не попаду обратно в роту, не увижу друзей. Вот и выпрыгнул.

Глаза Черняховского теплеют. Комдив осторожно трогает Беркута за рукав.

— Извиниться перед товарищем пехотинцем все-таки надо.

Степан смущенно хлопает рыжими ресницами, потом протягивает руку незнакомому красноармейцу.