Пока бьется сердце

Поздняков Иван Федорович

Каждому хотелось, чтобы техник-лейтенант был на хорошем счету у начальства. Мы даже не представляли, что будет с ним, если вдруг на него накричит вышестоящий командир. Хотелось нам и другого — перемены в характере Воробьева. Все ждали, как чуда, того момента, когда техник-лейтенант вдруг заговорит баском, накричит, «снимет с кого-нибудь стружку», даст два-три наряда вне очереди. Но Воробьев оставался верен себе — был тихим, замкнутым, робким. «Зря он связал свою судьбу с армией, — сказал мне как-то Блинов. — Характер у него не военный. Лучше бы ему служить по гражданской части».

Вареники

Зленко сделала свое дело. Настроение у всех добродушное.

Накормив танкистов, Петро Зленко подсаживается к технику-лейтенанту Воробьеву.

— Похлопочите за меня, товарищ командир, — просит он. — Хочу продолжать службу в вашей части.

— А разве свой батальон не попытаетесь найти?

— Да нэма його, батальона!

Зленко снова повторяет рассказ о первых боях на границе.

За Петра вступаются все.

— Обязательно буду ходатайствовать, — соглашается Воробьев. — Вам, пожалуй, прямой смысл держаться нас.

В разговоре не участвует один Василий Блинов. Сидит мрачный и расстроенный: девочка опять наотрез отказалась от пищи. Не взглянула и на вареники, чем серьезно, почти до слез, огорчила добродушного великана-бойца. Петро наклоняется над ней:

— Дытынка ты моя, квиточка ридна! Ну попробуй вареник, один только вареник. Не хочешь? Що ж с тобой робыты?

Девочка даже не смотрит на Зленко, отворачивается от него.

После ужина выходим на улицу, чтобы покурить. То, что видим вокруг, возвращает к действительности. Горят хутора, местечки. Уже давно наступила ночь, но звезд не видно. Их ослепило марево пожаров.

Совсем рядом с фольварком пробежало два оленя — самец и самка. Замерли в нескольких шагах от нас, удивленно уставились на людей, мелко вздрагивая сильными стройными телами. Но вот самец мотнул ветвистой головой, гордо вскинул ее и тронулся в путь тем же неторопливым галопом, а за ним — и его подруга.

Низко над землей пролетают стаи птиц. В их оперении воздух звенит, как натянутая струна. И все — на восток.

— Как в страшной сказке!..

Это произносит Воробьев. Прислонившись к косяку двери, он жадно затягивается табачным дымом, смотрит на горизонт, охваченный огнем. Лицо Воробьева перекошено, возле рта чернеют глубокие морщины. На один миг мне почудилось, что я вижу в глазах командира взвода слезы. Но может быть, это только показалось.

Небо полыхает, действительно, как в страшной сказке. С запада доносится уханье орудий. Словно огромный молот бьет по такой же огромной наковальне. На шоссейной дороге, которая проходит рядом с фольварком, не утихает шум. Гудят моторы, скрипят колеса двуколок, слышны приглушенные голоса людей.

Ночь заполнена до краев миллионами звуков и шорохов, от них тесно в воздухе. Кажется, в эти минуты все пришло в движение: земля, небо, деревья. Кажется, что все куда-то течет, перемещается под действием жестокой и неумолимой силы.

Ночью просыпаюсь от детского плача. Возле девочки уже хлопочет Василий.

— Малышка, что с тобой?! Ну, скажи хоть слово! — шепчет Блинов.

— А ведь это хорошо, что заплакала, — говорю Блинову. — Значит, отошло сердечко, теперь легче будет.

— Хорошее утешение, —

горько произносит Блинов. — Ребенок плачет, а ты доволен…

Девочка поднимается, садится на подушку и что-то говорит по-латышски.

— Буди старика, пусть переводит, — шепчет Василий.

Через минуту возле кровати, на которой спала девочка, уже стоял хозяин фольварка. Он переводил то, что говорила девочка.

Зовут ее Мартой. Ей очень страшно и скучно. Папы нет — он умер зимой. Мать выехала в Ригу, чтобы навестить сестру, тетю Марты. Тут пришла война. Немецкие самолеты разрушили дом, где они жили. Она и дед еле спаслись. Дед достал тачку, посадил на нее Марту, и они направились в Ригу. Потом опять налетели немецкие самолеты, дедушка заслонил ее своим телом… Марта просит напиться.

— Наконец-то! — с облегчением произносит Василий. Он бросается на кухню и приносит оттуда большую кружку молока. Марта жадно пьет.

— Скажите ей, что ее мы не бросим, не оставим одну. Мы будем искать ее мать, пока не найдем. Пусть она не тревожится, ничего не боится. Мы сильные люди, мы защитим ее.

Старик переводит.

— И еще скажите девочке: мы найдем тех фашистов, которые разрушили ее дом, убили ее деда. Мы найдем и накажем их.

Хозяин фольварка переводит. По его лицу катятся слезы.

— О, я знаю, что вы призовете их к ответу и за все накажете! Знаю, что вы победите, возвратитесь опять сюда. Я хорошо знаю русских. Вместе с ними я лежал в окопах под Псковом и отбивал атаки солдат кайзера.

…Коротка июньская ночь. Особенно коротка она для солдата. На рассвете прощаемся с гостеприимным хозяином фольварка и выходим на улицу. Уже заведена полуторка.

На восточной стороне неба все ярче разгорается заря. Взахлеб кричат перепела. Пахнет улежавшейся за ночь пылью. Высоко-высоко в небе ветер гонит одинокое облако.

Сейчас мы снова тронемся в путь, по дорогам войны. Вот стоят рядом мои друзья по роте. У каждого из них свой неповторимый характер.

Василий Блинов всегда сдержан, молчалив и задумчив. Этот невысокого роста смуглолицый саратовский парень, слесарь до призыва в армию, за последние дни осунулся, постарел на десять лет. По краям плотно сжатых губ легли морщины, глаза ввалились, нос с горбинкой заострился, как после продолжительной тяжелой болезни. Да, война людей не молодит.

А вот Степан Беркут. Он снова без пилотки. Рыжую шевелюру треплет ветер. Степан горяч и вспыльчив, но парень добрый, внимательный к друзьям. До армии он жил где-то в уральском колхозе. Человек работящий, любит все доводить до конца. Его танк всегда блестел, как новенький, и командиры постоянно ставили в пример механика-водителя Степана Беркута.

Любим мы и Максима Афанасьева, крестьянского парня, высокого и нескладного по фигуре, зато компанейского. Правда, он часто бывает флегматичным, порой его ничем не расшевелишь. Случалось так, что даже наряды вне очереди, которые он получал за какую-нибудь оплошность от старшины роты, не производили на него должного впечатления. Максим два дня подряд мог драить в казарме уборную и вовсе не обижаться ни на старшину, ни на острые языки сослуживцев.