Пока мы можем говорить
Шрифт:
Анна, и без того бледная с утра, стала белее своего халата.
– Да кто такая…
– Варя, – сказал Анна, оседая на пол. – Баженова Варя.
Варя лежала на кровати, ее открытые глаза смотрели в потолок. Санитары заломили руки за спину испуганной Августине. Та и не думала вырываться, только тонко кричала, напрягая худую шею:
– Она сама хотела! Она просила!
Анна держалась за дверь, сзади своим могучим телом ее подпирала Тома, Лера Рудницкая топталась рядом и растерянно бормотала: «Что же это такое, ни одной смирительной рубашки в
Женя, осмотрев Варю, обернулся к Анне и пожал плечами:
– Чего-то не понял. Признаков насильственной смерти я не вижу. Сердце?
– Господи, горе… – тихо сказала Тома.
– Отпустите ее, – велел Женя санитарам. Он взял за руку Августину и усадил ее рядом с собой на свободную кровать. – Как ты это сделала?
– Она просила, плакала… – Августина гулко стукнула себя в грудь худым кулачком и схватила Женю за рукав. – Она сказала: «Я хочу умереть».
– Так, – спокойно кивнул Женя. – Я понял. И что ты сделала?
– Я легла рядом с ней…
– Так.
– И обняла ее. Вот так обняла. – Она сложила руки в кольцо, как будто прижимала к груди невидимый арбуз.
– И что?
– И она умерла. Вы же видите. Я убила ее. Да?
Женя посмотрел на Анну, которая была белее стены, белее халата. Белее белого. Из-за ее плеча выглядывала Тома, мелко моргала и крестилась. Лера Рудницкая стояла, прикрывая ладонями пышную волнующуюся грудь.
Женя взял Августину за руку, девушка вздрогнула.
– Как тебя дома звали? Тина? – спросил он.
– Тина, да…
– Тина, а теперь ты можешь Варю оживить? – Он держал ее ладошку обеими руками. – Можешь? Попробуй.
Августина поднялась, подошла к кровати и легла рядом с Варей. И обняла ее.
Женщины в дверном проеме своей ледяной неподвижностью напоминали скульптурную группу.
Некоторое время ничего не происходило. Прошло минуты три.
– Возможно, я ошибся. – Женя встал и сунул руки в карманы.
В этот момент Варя глубоко вздохнула и закрыла глаза. И снова открыла их.
– Ай да Пушкин! – восхищенно сказал Женя. – Ай да сукин сын. Это я о себе, если кто не понял.
Варя резко села и провела рукой по волосам. Посмотрела на свою руку, оглянулась по сторонам, потрясла головой.
– А что происходит? – строго спросила она. – Вы вообще кто?
Эмико снился яркий беспокойный сон. Точнее, целая серия снов. Она чувствовала себя как на фестивале короткого метра, вот именно так она и подумала во сне. Ей часто удавалось думать во сне, понимать, что происходящее снится ей и что всегда можно проснуться, вернуться в привычную, обжитую реальность. Это свойство выработалось в ней еще тогда, в разведшколе под Харбином, когда их учили круглосуточно контролировать свое тело и сознание. Учили просыпаться мгновенно, минуя период дремы. Они, едва открыв глаза после настоящего продолжительного сна, должны были уметь максимально полно оценить ситуацию и принять решение. И по сей день Эмико просыпалась, как солдат, в половине шестого утра и уже через полчаса могла выглядеть так, как будто она вот-вот отправится в оперный театр. За эти полчаса она успевала сделать серию растяжек, выпить чаю и привести себя в надлежащий
«Нехорошо, – подумала Эмико во сне. – Очень нехорошо…»
Лет пятнадцать назад ее дочь Зою, Женькину маму, ни с того ни с сего поразил тяжелый псориаз. И тогда зять Петечка отвез жену на Мертвое море к своим родителям. С болячкой успешно справились, да так и прижились там, в городе Эйлате. Вначале упорно звали Женьку, звали Эмико. Первого заманивали продвинутой медициной и высокооплачиваемой врачебной деятельностью, вторую – теплым климатом, но бабушка с внуком заняли круговую оборону и заявили, что из любимого Киева ни ногой. Двадцатипятилетний Женька пробурчал что-то вроде «Отстаньте от меня со своими еврейскими манцами», на что Петя возмущенно сказал: «Здрасьте, приехали, наш мальчик, оказывается, антисемит». Мальчик спохватился, смешно извинялся, стороны достигли перемирия и взаимопонимания и договорились, что отныне никто никому не навязывает собственных жизненных схем.
С тех пор Эмико принимала участие в жизни любимого внука значительно большее, чем до отъезда детей. Теперь он как бы полностью принадлежал ей, но деликатная бабушка, при всем своем обожании, старалась соблюдать меру и не лезть с советами и нравоучениями, когда ее не просят. Она была уверена в нем, в его счастливой судьбе, знала, что ничего плохого c ним не случится. Ей никогда не снилось о нем плохих снов. Никогда раньше, до этой ночи.
«Да что же это такое!» – подумала она во сне и наконец проснулась.
Только что просмотренная ею серия снов была связана общим героем, и этим героем был ее внук. Он должен был сделать что-то очень важное и не видел опасности. А Эмико видела. Она кричала ему во сне: «Уходи! Иди домой, малыш!» – но Женька не слышал ее, шел в темноту, Эмико теряла его из виду и не могла больше кричать ему вслед – пропал голос. Может, она и не испугалась бы так сильно, если бы на финальных титрах этой странной туманной саги не увидела крупным планом внука в белой футболке. На груди у него, на белом фоне один за другим медленно распускались красные маки.
Так проступала на ткани Женькина кровь.
Эмико сидела в кровати, поджав под себя ноги, и смотрела на часы. Половина пятого утра, рано звонить Женьке, глупо и неловко будет, если она позвонит. Да и что за паника – ведь это всего-навсего сон.
– Куда ночь, туда и сон, – прошептала Эмико с надеждой, всматриваясь в темноту за окном. Полнолуние, перемена погоды, на Киев движется холодный атмосферный фронт. Ничего удивительно, что снится всякая гадость.
Она пошла на кухню, заварила себе чаю с имбирем, встала у окна и смотрела на подсвеченную лаврскую колокольню, постепенно успокаиваясь, утешаясь этим видом. Эмико так и не приняла христианство, но киевские храмы всегда любила, на них отдыхал ее глаз.