Пока мы можем говорить
Шрифт:
До вечера Марта и не думала вспоминать, как ее зовут и откуда она пришла. И только когда потянуло холодным ветром с вершины Грахота и пошел мелкий сумеречный дождик, она с сожалением натянула на себя жесткое высохшее платье, как и в самом начале, провела ладонью по груди мальчика и пошла домой, слегка покачиваясь от усталости. Они ни о чем не договаривались, но утром встретились на том же берегу – каждый из них прошел не меньше четырех-пяти километров. Марта – от стана вниз, он – в гору, с полонины, из своего гуцульского села.
Тридцать дней слились для них в один бесконечный июльский полдень. Тридцать дней ни одна живая душа не знала о том, что происходит среди юных смерек [25] недалеко от берега безымянной речушки, на поляне, где рясно [26]
Весь тот месяц красавица Галя, дочь мольфарки [27] , сильно маялась животом и носа не казала на двор. Мать выхаживала ее отварами и заговорами, ну, на то она и мольфарка. Уж так переживала за донечку, что на время прекратила принимать других больных, ничего не слышала и не видела, лишь бы Галя поднялась.
25
Смерека – карпатское хвойное дерево.
26
Густо (укр.)
27
Мольфары и мольфарки – карпатские маги, колдуны, знахари.
– Поднимайся, доню! – Мать, разгоряченная после возни в хлеву, расчесывала ей на ночь густые темные волосы и снова заплетала их в толстую косу. – Поднимайся, да сыграем свадьбу. Нравится тебе Юрка? Получишь ты своего Юрку.
Галя дулась, сопела, в сомнении ковыряла пухлую нижнюю губу.
– Не смотрит он на меня, мамо. Я уже и так, и так – не смотрит. Я сохну, мамо, болею из-за него. Не смотрит.
– А на кого смотрит?
– Ни на кого. Он сам по себе.
– Ничего, доню. Поверь маме – осенью сватов пришлет. Ты только одужуй [28] и ни о чем не думай.
Только через месяц Галя вышла из гражды [29] во двор, долго моргала, привыкая к яркому солнцу, гладила и чесала за ухом пса Михая. Подумала немного и решила выйти со двора, пока мамки нет, подняться на холм и посмотреть вокруг, заодно, может, и Юрку своего увидит. С того холма хорошо виден их двор, сколько раз она наблюдала, как Юрка выносит на крыльцо свою неходячую бабку, усаживает на лавку, накрывает ей ноги лижником [30] и отправляется по грибы по ягоды. «Будет он мой, – твердо решила Галя. – Раз мамка сказала, значит, так тому и быть. Будет любить меня, – Галя сладко зажмурилась и обеими руками погладила высокую грудь, – будет лежать со мной каждую ночь…»
28
Выздоравливай (укр.).
29
Гражда – гуцульский дом
30
Лижник – гуцульское овечье одеяло.
С холма она увидела старуху, неподвижно сидящую на крыльце Юркиной гражды, и больше ни одной живой души. За день Галя еще несколько раз поднималась на холм и только к вечеру заметила Юрку, да так разволновалась, что чуть не побежала ему навстречу. Он шел не торопясь, без корзины и улыбался во весь рот.
На следующее утро Галя смотрела, как он удаляется в глубь лощины и скрывается за деревьями, к вечеру со смутной тревогой наблюдала его возвращение – без грибов и без ягод.
На третий день Галя обула новые постолы и пошла за ним следом. Юрка шел не оглядываясь, беспечно размахивая длинными руками и что-то напевая. Галя, впрочем, кралась осторожно, перебегала от куста к кусту, от смереке к смереке, стараясь не выдать себя ничем, не наступить, не дай бог, на сухую ветку. Так ей было интересно увидеть, куда это он уходит поутру на весь день и почему возвращается с пустыми руками.
И она увидела.
Галя была девушкой незайманой [31] , и хотя в последнее время мысли ей приходили в голову самые разные, такое,
– Боже, – шептала Галя, вытаращенными глазами глядя на то, что происходило на тенистой галявине, – боже, какой стыд, боже, что они делают, мамочка, это же Юрка, он ее… боже, он ее гладит, он ее целует, боже, а это что он делает?!
31
Девственной (укр.).
32
Киптарь – гуцульский жилет с традиционным орнаментом и меховой опушкой.
Схватившись обеими руками за живот, Галя со всех ног побежала в село, не разбирая дороги. Несколько раз ее вырвало, кишки пекло огнем. Не помня себя, она влетела в дом и на глазах у перепуганной матери бросилась на пол, заколотила кулаками по половику.
Мольфарка утешала ее, потом заговаривала, прикладывала мольфу [33] к груди и солнечному сплетению Гали, в конце концов напоила ее отваром мяты и валерианы и дополнительно занавесила окно своим тяжелым старым тулупом, чтобы в комнату не проникал солнечный свет. Галя спала, вздрагивая всем телом, как жеребенок, перебирала ногами – значит, куда-то бежала во сне.
33
Мольфа – заговоренный предмет, магическое орудие мольфара.
– Ну ладно, – сказала мольфарка, вытирая дочке лоб застиранной ситцевой тряпочкой. – Ты мне ответишь. Вы все мне ответите.
Соля сидела рядом с бабой Тасей на лавочке в захламленном дворе старого двухэтажного дома и сухими глазами смотрела прямо перед собой, на куст шиповника. Третий день она ходила по домам, расспрашивала о пропавших детях, пытаясь что-то понять для себя, уловить какую-нибудь закономерность. Бывало, прогоняли, в гневе или с холодным равнодушием закрывали перед носом дверь, но не все. Вот баба Тася со своей болью – сразу видно, что давно ждала кого-то, кому можно рассказать и даже повиниться.
– Что он видел хорошего, Володька-то? Всегда у всех на последнем месте. В школе никому не интересен – троечник. Дома его нужды – в конце списка, если денег хватит. Обычно не хватало. Как это называется – «по остаточному принципу». Куртенка старая, но еще можно перебегать зиму. Ботинки зимние одни-единственные у него, и те промокают, но не вырос пока из них, и слава богу, на батарее можно подсушить. Так сушили, сушили, а дешевый кожзам возьми да пересохни. И потрескались ботинки вконец, прямо лопнули. А у него выступление в драмкружке, ни с того ни с сего позвали его в школьный драмкружок в массовке играть какого-то солдатика. Гордился, готовился. Выданную ему гимнастерку на плече штопал, ну это уже когда мать ему трижды отказала – мол, потом, отстань, вечером глаза уже не видят ни черта. Завтра да завтра. И к бутылке. А я ему помочь никак не могла – смотрите, какие руки. Артрит, смотрите, пальцы под сорок пять градусов. Едва ложку держу, да… Так он пристроился в уголке у своей настольной лампы желтенькой и кое-как зашивал…
Так вот, о чем я, лопнули его ботинки, и один, и другой. Во-первых, некрасиво, в глаза бросается. Во-вторых, снег начал таять, на улице сухого места нет. Володька ни свет ни заря пристроился у окна, смотрит во двор. На столе перед ним завтрак – как я поставила, так и стоит, – чай нетронутый и пирожок. А мальчик к восьмому классу длинный вымахал, тоненький только. Смотрю, спину горбатит и кулаки сжимает. Плачет. И тут я сообразила, что ж раньше-то не сообразила, дура старая! Я к деду Кузьменко в соседний дом, говорю, дед, ты все равно на улицу не выходишь, а у тебя кирзачи есть, точно на Володьку нашего, а я тебе за них пятнадцать гривен и бутылку. Уболтала деда. Вот, говорю, Володька, держи сапоги к твоей гимнастерке – армейские, всё как положено, самым красивым солдатиком в своем спектакле будешь. Он повернулся ко мне – щеки мокрые, глаза красные, натер, видать. Спасибо тебе, баба Тася, говорит, я не забуду. Так и сказал – «не забуду».