Пока мы можем говорить
Шрифт:
Мама его… Нет, вы не подумайте, это не потому, что я свекровь, но, понимаете, мать его, Люба, – нервная, раздражительная. Если не с похмелья, так в переживаниях, чтобы к вечеру без бутылки не остаться. А ведь воспитательница в детском саду. На работе изо всех сил крепится, скрывает, так ведь видно все. На роже, извините, все написано. И город маленький, вы же знаете, как здесь у нас. Однажды Володькины одноклассники на улице ее подкараулили пьяную – от подружки шла. Окружили и давай дразнить, словами всякими обзывать. Она пытается из круга вырваться, а они гогочут, ее не выпускают. И она описалась. Прямо перед ними. Понимаете? Вот веселья-то им было. Нет, Володьку не затюкали, у нас все взрослые пьют. Практически все. Дети чего только здесь не видят. Короче, сказали ему: твоя маманя такая же, как и все. Вижу, горько ему. А сын мой, отец Володькин, –
Володька все говорил: не пей, мама, ну, пожалуйста, не пей. Во всем помочь пытался и нарывался только. Посуду моет, например, и вилку уронит. Она коршуном на него – какой он неумеха, не то, что другие, все у него из рук валится. Пол возьмется помыть – она в крик, что тряпку отжимать не умеет как следует или воду с пола собрал абы как. Любая его неловкость, неумелость раздражали ее страшно, крику на весь дом, а то и толкнет побольнее в спину. Идиот, говорит, скотина, говорит, ненавижу. Он только сжимался и молчал весь день. Потом придет к нему Люба, давай подлизываться, тормошить его, обнимать-целовать, прощения просить. Володька морщится – перегаром кислым от нее разит за версту, вчерашней водкой да сегодняшним пивом. А она снова как заведется: чё морду воротишь от матери родной, идиота кусок!
Куда бежать? Куда, скажите, ему было деваться? Четырнадцатилетний ребенок – кому он нужен, кроме родителей? Ни копейки за душой, на работу не возьмут, так ведь и не умеет пока ничего толком. А при всем при том растет, тянется, его кормить надо. Когда-то признался мне: я, говорит, баба Тася, всегда голодный. Да господи, говорю, вроде же не хуже других живем. Ну конечно. Растущий организм. Его не только кормить, его когда и пожалеть надо. Я теперь думаю – что же я-то? Только и надо было, что жалеть его, разговаривать с ним и лишний раз вкуснятину какую подсунуть, так что теперь… Я же историй сколько знаю, и войну помню, и послевоенные годы, как на заводе работала, потом на комсомольской стройке в Мариуполе. Мне было чего ему рассказать…
Ребенка подкосить – много ума не надо. Бросишь слово злое, заденешь в сердцах как-то пообиднее – ты сам уже и забыл через минуту, а он руки опустил, и все ему не мило. Почему мы думаем, что им, детишкам, всё – божья роса? Какие же мы страшные, страшные люди, и ведь жизнь прожили, а ничего не чувствуем, жмемся, гневаемся, доброго слова ребенку жалеем…
«Я блинчиков нажарю, будем с тобой чай пить с блинчиками, – вспомнила Соля свои слова. – Приходи не позже шести». Дочь помахала ей обеими ладошками, Соля закрыла за ней дверь, пришла на кухню и наблюдала с тихой улыбкой и безо всякого нехорошего предчувствия, как худенькая Лиза в легкой серой ветровке перебежала через двор и скрылась за стеной соседней пятиэтажки.
Приходи не позже шести…
– Да вам любой что-то такое расскажет, – сказала баба Тася на прощанье.
И Соля убедилась. Те, кто хотел поговорить, рассказывали ей одну и ту же историю, где от перемены мест слагаемых общая картина не менялась ничуть. Она выслушивала тоскливые саги о пьянстве, поножовщине, убийствах на почве бытовых кухонных конфликтов, о запуганных бессловесных женщинах и отцах, которые прочно сидят на героине и, не приходя в сознание, обыденно насилуют собственных несовершеннолетних дочерей. Подпольные аборты, умершие голодной смертью одинокие старики и несколько трагически безуспешных попыток жителей городка продать собственную почку. Их почки не годились для трансплантации, их психика не справлялась с той лютой мерзостью, которую они сами вокруг себя и порождали, и шансы вырваться из этой тюрьмы, в которую они превратили свою жизнь, были равны нулю.
Вызволенный из милицейских застенков, мрачный как туча, Кид-Кун пришел к ней в четвертом часу. Соля как раз паковала вещи, готовилась к переезду. Мицке и Данте подробностей она не сообщала, сказала им: поменялась с доплатой. И всё тут. Что да почему – не их детского ума дело. Но ей на жизненном пути на беду встретились, разумеется, умные дети, самые умные в этом городе. Им уже сорока на хвосте принесла, что поменялась она на однушку да с капитаном милиции. Выстроить логическую взаимосвязь для них не составило никакого труда.
Хмурый Кид-Кун
– Тетя Соля, – сказал Кид-Кун, – понимаете… У меня ничего нет, чтобы вам возместить… Точнее, у меня в заначке есть триста гривен, ну, на фестиваль поехать хотел, но этого мало, чтобы…
– Ты что? – удивилась Соля. – Зачем мне твои триста гривен?
– Короче, вы святая, да? – Он поднял голову и поморгал. – Вот так взяли и ради чужого пацана одному козлу вонючему отдали все, что у вас есть?
– А что у меня есть? Вот эта хибара? – Соля обвела взглядом гостиную. – У меня была только моя Лиза. А вы догадались, значит. Шерлоки Холмсы вы мои. Сопоставили факты.
– Вот что. – Кид Кун вскочил и зачем-то вытянул руки по швам. – Я хочу сказать… Тетя Соля, у меня куча сил. Я уеду отсюда в Киев или в Донецк, сделаю свой бизнес, нормальный, не бойтесь. Честный бизнес сделаю. Я вам дом куплю на Черном море. Чтобы море видно из окна… Обещаю.
– Да ты выучись для начала. – Маленькая Соля смотрела на него снизу вверх. – Высшее образование получи. Какой такой бизнес…
– Нет, я… – Кид-Кун вдруг замолчал, поднял глаза и стал смотреть куда-то поверх ее головы. На что-то, что находилось за ее спиной.
– Мама, – долетело от двери. – Ты меня видишь?
Алехандра ждала его, как обычно, к ужину. Уже не бегала к окну – с большим животом бегать она не могла, – а подходила медленно, вразвалочку, смотрела во двор, в ту сторону, откуда он всегда появлялся. Старалась дышать помедленнее и говорила себе: все в порядке, еще пять минут, и он придет. Но все было не в порядке, совсем не в порядке! Часы на стене показывали половину десятого, его рабочий телефон молчал, и все лампочки в доме горели тускло, как будто упало напряжение в электросети. Но электричество здесь было ни при чем. Это ее растущая тревога изменяла мир вокруг, заставляла Алехандру хрустеть пальцами, с силой тереть виски, маленькими глоточками пить воду с лимоном и ходить из угла в угол, шепча: «Возвращайся, ну возвращайся, Пресвятая Дева Мария, пусть он вернется, веди его ко мне, охраняй его в пути…»
Он позвонил в дверь в тот момент, когда Алехандра в очередной раз держала в дрожащей руке стакан с водой. Она разжала пальцы, стакан упал и разбился вдребезги, она пошла к двери по хрустящим осколкам, которые ощутимо впивались в веревочные подошвы ее разношенных домашних туфель.
– Что? – спросил он, увидев ее лицо, сделал широкий шаг и взял ее за плечи. – Что? Говори!
Она смотрела на него снизу вверх и молчала, потому что никаких слов у нее не было. Она забыла все слова. Она и не слышала его почти, видела только, что его губы шевелятся. Она онемела и оглохла и только вдыхала запах его рубахи – смесь оттенков табака «Голден Вирджиния», теплой кожи и горьковатой туалетной воды. Лампочки в люстре горели так, будто в каждой было по двести ватт. Когда-то Мария рассказывала о своей матери, о двоюродной бабушке Алехандры. О том, как через много лет после развода она встретила одного человека. Чем уж так поразил этот человек ее душу, окружающим было невдомек. Мужчина как мужчина, спокойный, вежливый, может быть, излишне мягкий. Такую мягкость одни принимают за безвольную мягкотелость, а другие – за мудрую уступчивость, которая является не чем иным, как проявлением скрытой силы. Но так, чтобы что-то в нем такое уж особенное было… А все потому, что они не могли видеть его ее глазами. Никогда раньше ей не приходило в голову заходить в церковь чуть ли не ежедневно, чтобы молиться о его здоровье. Ради чужого мужика-то! – с чувством подчеркивала Мария. Не сват, не брат, не венчаны и даже в мэрии не регистрировались. Но она так любила его, что разучилась говорить. Ни с ним не могла говорить, ни о нем, ни о чем другом. «Душевное потрясение, – сказал доктор, живший по соседству. – Сродни болезни. Она очарована. Заговорит, когда разочаруется. Путь он ее обидит как-нибудь, что ли… Поговорите с ним. Ради пользы дела». Но он не мог ее обидеть, никогда. Она молчала, а он гладил ее лицо и смотрел в ее глаза. Окружающим они действительно казались умалишенными, коими, по сути, и являлись. Заговорила она, только когда у тринадцатилетней Марии случилось опасное заражение крови – вот тогда проснулся у женщины материнский инстинкт, заслонив собой все прочие виды инстинктов. Алехандра из этого длинного рассказа запомнила главное: сила чувства может и убить.