Пока мы не встретимся вновь
Шрифт:
— Приведи его, — разрешила Ева. — Только дай мне время переодеться.
Через минуту сторож вернулся. За ним быстро шел высокий мужчина в мундире полковника: форменное кепи лежало у него на сгибе локтя.
— Надеюсь, не помешал вам, мадам. — Привычная формула вежливости прозвучала странно: с таким чувством произнес он традиционные слова.
— Вовсе нет, полковник. — В голосе Евы прозвучал едва уловимый вопрос. Она не могла вспомнить, когда и где встречалась с этим крупным блондином с обветренной кожей и глубоко посаженными синими глазами, но в его облике было что-то волнующе знакомое, словно Ева видела его в давно забытом сне, который
— До сегодняшнего вечера я не имел представления, кто вы, — сказал полковник, — и не знал, как вас найти… Но, услышав ваше пение… с самой первой ноты, я… ту ночь… — Он умолк, с трудом владея собой: то, что он испытывал, было слишком сложно облечь в слова.
— Ту ночь? — переспросила Ева. — С начала войны миновала тысяча ночей.
— Вы не могли ее забыть, хотя с тех пор прошло почти два года.
— Ту ночь? Ах, да… Ту ночь на ферме! Вы… ну, конечно… вы тот офицер… Я помню… конечно, помню. Разве можно забыть ту ночь! Теперь я вспомнила ваш голос, но я не запомнила вашего лица. Вы тогда заснули, пока я пела.
— И спал спокойно, — закончил полковник, — счастливым сном. Он оставался со мной несколько ночей. Двое из моих людей не пережили бы той ночи, если бы не вы. Я должен был сказать вам это.
— Как вас зовут, полковник?
— Поль де Лансель. Вы пообедаете со мной, мадам?
— С удовольствием.
— Сегодня вечером? — с надеждой спросил Поль охрипшим от волнения голосом.
— Не возражаю. Насколько я помню, встретившись той ночью, мы оба были голодны, и я пела, чтобы заработать себе не то ужин, не то завтрак. Поэтому, вероятно, вы задолжали мне обед. Однако вам придется пообещать мне две вещи.
— Все, что бы вы ни попросили, — серьезно ответил Поль. — Решительно все.
— Вы не должны больше говорить, что я «спятила» и что я «глупа, как все женщины».
— Я надеялся, вы забыли, как непростительно грубо я вел себя тогда.
— Напротив, это слишком памятные мгновения, чтобы я их забыла.
Последние несколько лет военные из всех уголков Франции почти каждый вечер приглашали Еву на ужин. Рестораны с их лихорадочной суетой и оживлением поднимали военным настроение.
Поль де Лансель, однако, повел ее в обеденный зал отеля Риц, на редкость красивый, с высоким потолком и богатой лепниной, устланный коврами и задрапированный парчой; в своем великолепии он не уступал и королевскому дворцу. Столики стояли далеко друг от друга, а одна из стен открывала полукруглый зимний сад с фонтаном, обрамленным кустами жасмина и пирамидальными стойками со стелющейся геранью. Сервис обеспечивали метрдотель, официанты и младшие официанты, выполнявшие свои обязанности спокойно и несуетливо. В зале стоял полумрак. Каждый столик уютно освещала лампа с розовым абажуром.
При всем строгом великолепии обеденного зала отеля «Риц» в нем царила атмосфера праздничности и веселья, сохранившаяся, несмотря на военную пору. И хотя благодаря антуражу этот зал считался одним из самых роскошных во всей Франции, Поль де Лансель чувствовал себя здесь спокойно и удобно, как в собственном доме. Он неторопливо и со знанием дела заказал ужин тоном человека, уверенного в себе и привыкшего отдавать распоряжения, — мягким, но не терпящим возражений. Пока он беседовал с метрдотелем, Ева поняла, как приятно ей ощущать его надежность, хотя это вовсе не было связано с предстоящим мирным ужином.
Поль открыто разглядывал
Поль понял, что этот стиль идет Еве, как и некоторым другим женщинам, подчеркивая ее утонченность и удивительную свежесть кожи. В полутьме зала он не мог заглянуть в глубину ее глаз, но, когда она говорила, ее ресницы таинственно трепетали под высокими бровями вразлет. Экстравагантная бесшабашность, которую тетка Мари-Франс подметила у племянницы еще пять лет назад, не только осталась в Еве, но еще резче обозначилась в ней, проявляясь теперь как редкое свободомыслие, независимость духа и самообладание. Это свидетельствовало о благородстве натуры, отвергающей условности светской жизни. В разговоре выявились также и ее острый ум, ироничный склад характера и заразительная веселость. Поль де Лансель признался себе, что никогда в жизни не встречал подобной женщины.
— Кто вы? — услышал он вдруг собственный голос.
— Что вы имеете в виду? — спросила Ева, хотя сразу уловила смысл вопроса.
— Вы совсем другая. Вы не похожи на знаменитую Мэдди, поющую в «Казино де Пари». Я знаю, что не ошибся… Расскажите мне, кто вы на самом деле, — попросил он.
Ева задумалась, маленькими глотками попивая вино. С тех пор как она приехала в Париж четыре года назад, она никому, даже Вивьен де Бирон, и словом не обмолвилась о своем происхождении. Инстинкт подсказывал ей, что в мире мюзик-холла не должны знать, что она вышла из кругов, глубоко презираемых там, иначе это станет поводом для бесконечных насмешек.
Однако этот незнакомец и то, что она знала о его храбрости, стойкости и самообладании, пробудил в Еве бесстрашие, более того, страстное желание рассказать ему о себе всю правду. Своим появлением он словно бросил Еве вызов — давно забытое ею ощущение. Она верит этому человеку, внезапно поняла Ева. Он вызывал у нее что-то большее, чем доверие, и это пугало девушку, едва знакомую с ним. Вместе с тем после той незабываемой ночи в разрушенном крестьянском доме Еве казалось, что она знает его так хорошо, словно он — часть ее самой.
— Я родилась в Дижоне, — начала Ева, вздохнув при воспоминании о далеком прошлом. — Мое настоящее имя не Мэдди, и ко мне неуместно обращаться «мадам». На самом деле я мадемуазель Ева Кудер. Это буржуазное имя ни в коей мере не сочеталось с духом мюзик-холла, и я его изменила. Девочкой я мечтала, возможно, даже слишком сильно, увидеть, что лежит за горизонтом. Я приехала в Париж… вернее, убежала из дома в Париж, когда мне было семнадцать, с человеком, которого едва знала. В ту пору я была совершенно невинна и столь же необузданна. Ну… просто дурочка. Родители надеялись, что я удачно выйду замуж и стану вращаться в свете. Я ненавидела даже мысль об этом, но именно такое будущее готовила для меня семья. Я была безумно влюблена и ровно настолько же глупа. Довольно скоро этот человек разбил мне сердце… чего, собственно, и следовало ожидать. Своим поступком я, разумеется, опозорила свою семью и себя. Родители ни разу не приехали в Париж повидаться со мной, хотя я писала им каждую неделю. Мой отец — известный врач, мать — одна из уважаемых женщин Дижона. А я… я известна как Мэдди.