Пока ненависть не разлучила нас
Шрифт:
С Рафаэлем я становился самим собой. Стеснение не сковывало мне язык, я говорил, не думая об ошибках. Мы встали рядом и с одинаковой жадностью вглядывались в окружающий мир. Зная, что мы рядом, мы чувствовали себя сильнее. Неуверенность не застила нам глаза. Мы мешали арабские слова с французскими, говорили о французах с иронией, о Франции с надеждой, о родителях с затаенной нежностью.
Наши родители не были похожи. Родители Рафаэля умели лучше играть во французов, чем мои. Собственно, они принадлежали к разным поколениям. Возраст у них был один и тот же,
Мать Рафаэля иногда носила костюмы в стиле Шанель, а отец – в стиле Кардена.
Представить мою маму в костюме Шанель! Да она о таком и не подозревала! Материю и одежду она покупала на рынке или на площади Дю Пон. И если бы отец подарил ей вдруг костюм (что очень маловероятно), она бы не решилась его надеть. Всякий раз, когда она получала дорогой подарок или сама покупала что-то очень хорошее (красивое постельное белье, изящный кофейный сервиз), то бережно заворачивала драгоценность в шелковую бумагу и убирала на самую верхнюю полку шкафа. Хорошие вещи не должны быть на виду, а то привлекут внимание, глаз Сатаны. Выставлять себя напоказ – опасно.
Больше всего мои родители были похожи на дедушку и бабушку Рафаэля с отцовской стороны. Его бабушка говорила с таким же акцентом, как и моя мама, делала такие же грубые ошибки.
– Aji lahna nahobes. Ти сходить купить мне литыр молока в Казино. Ти беречь монета и купить «марс» тебе и другу, Mchekpara.
Вот что она сказала Рафаэлю, когда мы недавно встретили ее у подъезда ее дома. И мы с Рафаэлем радостно улыбнулись, чувствуя свое родство.
У евреев есть еще одно преимущество перед нами: внешность. Большинство из них белокожие. Есть, конечно, и смуглые, похожие на арабов, но чаще они похожи на итальянцев, испанцев, а иногда даже точь-в-точь французы.
Рафаэль как раз француз. Волосы у него тонкие, прямые, гладко причесанные, кожа белая, и он похож на француза-южанина. Вот только глаза его выдают. Они с нашей родины. Глаза марокканца, большие, черные, круглые, готовые смотреть на яркое солнце. Мы разговаривали с ним глазами. Мне нравилось, что мы понимаем друг друга с первого взгляда, иногда, переглянувшись, смеемся, нередко над французами – когда они уж слишком французы. Когда слишком важничают, щеголяя особым акцентом, кудахтают над каким-нибудь пустяком. Никто не понимал, что вызвало наш смех, и нам это нравилось.
Да, мы с Рафаэлем крепко подружились.
Рафаэль
Жюльен скорчил гримасу. Он не желал есть и отодвинул антрекот.
– Порадуй папу, съешь, пожалуйста, мясо! Ты знаешь, сколько стоит кошерная говядина? Даже представить себе не можешь, сколько она стоит! Только богачи могут себе позволить быть верующими.
– Оно недожарено, видишь, какое красное, – не соглашался брат.
– Красное? – рассердился папа. – В кошерном мясе нет крови, оно сухое и белое,
Вот уже месяц, как мы ели кошерную пищу, но папа не уставал жаловаться на ее дороговизну, вкус и свежесть.
Слушая его, я повторял про себя волшебные заклинания, которые должны были мне помочь исчезнуть. Я знал, он винит меня в нашей домашней революции, и все его упреки я немедленно адресовал себе.
– На самом деле папа доволен нашими переменами, – сообщила мне тихонько мама, хотя и была под впечатлением от дороговизны мяса в лавке Мазеля Това. – Скажу тебе больше, папа гордится, что эти перемены внесли его сыновья.
– Да? Но он все время сердится.
– Ты же знаешь, папа любит поворчать. Но я говорю тебе, он очень доволен вашей просьбой, она избавила его от угрызений совести, а то он постоянно упрекал себя за то, что не блюдет запретов.
– А в ресторане он по-прежнему ест некошерное.
– Ну что ж, – засмеялась мама. – Не может же он сразу во всем сдаться. Теперь дело за ним, он сам будет потихоньку двигаться вперед.
Жюльен решился и проглотил кусочек мяса.
– Вот и хорошо. А теперь я скажу, что я решил, – гордо заявил папа. – Я решил, вернее, я принял даже не одно, а два решения.
Не очень-то я люблю папины решения. Похоже, что и у брата недоброе предчувствие, он смотрит на меня, словно бы говоря: «Ну, сейчас мы с тобой получим! Мало не покажется!»
– Значит, вы хотите, чтобы мы жили как настоящие иудеи? – спросил папа.
Мои опасения подтверждались.
Я опустил голову и постарался, чтобы у меня на тарелке не осталось ни крошки мяса.
– Я к тебе обращаюсь, Рафаэль!
– Ну да, конечно.
Я с трудом выдержал папин взгляд.
– Ну так вот, я записал тебя в школу изучения Торы. Будешь изучать историю евреев и читать на иврите. Готовиться к бар-мицве. По воскресеньям станешь ходить в синагогу и учиться. Что скажешь?
Сообщение, что по воскресеньям мне придется вставать с утра пораньше, меня не сильно обрадовало.
– Мне кажется, мне рано еще ходить в эту школу. Бар-мицва ведь в тринадцать лет.
– Да, но чем раньше ты начнешь, тем скорее все выучишь.
– И мне тоже туда ходить? – встревожился Жюльен.
– Нет, не с этого года.
Брат выразил свою радость тем, что яростно вгрызся в антрекот.
– Рафаэль!
Нет, это не повод, чтобы спорить.
– Конечно, буду ходить. Мне нужно все это выучить. Да, конечно, мне интересно.
Папа радостно взмахнул руками, обрадовавшись, что я с ним согласился, и улыбнулся маме.
– А второе… решение? – отважился спросить Жюльен.
– Это насчет Рождества. Мы больше не будем его праздновать. Этот праздник нас в самом деле не касается.
– Больше не будет Рождества? – жалобно воскликнул Жюльен. – Ни подарков? Ни елки?
Папа замолчал, чтобы придать весомости своим словам, потом сказал:
– Да, никакого Рождества. Мы будем праздновать Хануку.
– Хану… что?