Пока подружка в коме
Шрифт:
Дверь закрыта; за ней — приглушенные, раздраженные голоса: Меган стонет, когда перед ней выкладывают стопку карточек с картинками и французскими словами. Бедный ребенок!
Вскоре после того, как Меган пошла в школу, ее одноклассники, маленькие, жестокие по незнанию хулиганы, наслушавшись чего-то от родителей, которые сами слышали что-то в универсаме «Супер-Вэлью» от того, кто, в свою очередь, где-то что-то слышал, сообщили Меган, что ее мама — «овощ». Как и положено в этом возрасте, они выкрикивали ей вслед на детской площадке целый список. «Салат. Кукуруза. Зеленый
— Что случилось, солнышко?
— Папа, все говорят, что моя настоящая мама — морковка.
— Но ведь это не так. Сама понимаешь, так не бывает.
— Значит, петрушка?
— Господи, Меган, что ты мелешь? Никакая она не петрушка и вообще — никакой не овощ! Чушь какая-то!
— Тогда почему все говорят, что она — морковка?
— Потому что дети — жестокие. Понимаешь, Меган, они говорят глупости, жестокие злые глупости, сами не понимая, что и зачем они повторяют.
— А я раньше была морковкой?
Я затормозил перед светофором на Хэдден-драйв.
— Стоп, Меган.
Меган вдруг открыла дверцу и бросилась бежать в парк, окружавший поле для гольфа. Черт! Я бросил машину на светофоре — с ключами в замке зажигания, двери нараспашку, — и побежал вслед за дочерью. К счастью, эти места я знал не хуже, чем всякий здешний ребенок, — сколько времени было проведено здесь по молодости!
— Меган, иди сюда!
— Хрум-хрум-хрум.
Что за дурацкий звук она изображает? Я пошел на голос, перелез через какие-то бревна с гроздьями поганок и вышел на поляну, где в школьные годы мы провели немало пятничных и субботних вечеров. Меган сидела скрючившись, как в утробе, возле гнилого ствола дерева, спиленного, наверное, едва ли не в двадцатых годах.
— Хрум-хрум-хрум.
— Меган, вот ты где!
Я остановился, чтобы перевести дух, и огляделся. В нескольких шагах от меня, там, где листва слишком плотно закрывала землю от солнца, в лесном ковре образовалась проплешина. Помимо прошлогодних еловых, сосновых и кедровых иголок, это место было усеяно смятыми сигаретными пачками, пожелтевшими обрывками порножурналов, конфетными фантиками, презервативами, старыми батарейками и даже сорванными с капотов «мерседесов» звездами.
— Хрум!
— Меган, что это за звук такой?
— Хрум.
Все ясно. В эту игру положено играть вдвоем.
— Хрюм-хрюм.
Меган закатила глаза:
— Сам ты «хрюм». Неправильно.
— Хрюм-хрюм?
— Папа, неужели не понятно, что морковка говорит по-другому? Вот так хрум-хрум-хрум.
— Ну да, вот глупый-то. Как же я мог забыть.
На какое-то время воцарилась тишина, и я вдруг вспомнил, как мы с Джаредом «позаимствовали» неподалеку отсюда у престарелой парочки тележку для гольфа и гоняли по лесу, пока она не свалилась с обрыва, — мы едва успели соскочить. Нас тогда так и не поймали.
— Меган, ради Бога, перестань
— Где моя мама? — Меган готова была разреветься.
— Ладно, Меган, я скажу тебе. Ладно?
— Ладно, — вздохнула она и как-то сразу успокоилась.
Я собрался с духом и сказал:
— Мама тяжело заболела, когда ей исполнилось восемнадцать лет. У нее день рождения в один день с тобой.
— Правда?
— Правда.
Я рассказал Меган о ее маме — все. А потом мы пошли обратно к дороге, где машина, по-прежнему с работающим мотором, так и дожидалась нас, готовая везти куда угодно.
Разумеется, Меган захотелось увидеть Карен, и чем быстрее — тем лучше. Мы пошли к ней в тот же вечер. Моя мама и сотрудники Инглвудского приюта как могли принарядили Карен. Войдя в здание, я поздоровался с дежурными сестрами, как делал это уже сотни раз. Тем не менее внутри у меня все сжалось. Мы молча прошли по гулкому холлу в комнату Карен. По радио передавали «Стеклянное сердце», потом какую-то песню в исполнении «Smiths». Кровать была накрыта синим покрывалом.
— Меган, не волнуйся, — сказал я. — Бояться не надо. Мы с тобой, и мы все тебя очень любим.
Карен, даже принаряженная мамой, выглядела страшновато. Естественный цвет лица ей попытались придать толстым слоем тонального крема и пятнами румян. Волосы, причесав и уложив получше, украсили ленточкой в стиле Алисы. На ней был бледно-лиловый фланелевый кардиган. С семьдесят девятого года я не видел Карен накрашенной, почему-то это вдруг вызвало во мне горячую волну острого одиночества. Меган же, судя по всему, быстро оправилась от первого шока. Внешне она вообще никак не проявила испуга. Я неподвижно смотрел, как она подходит к кровати Карен. Одну ладонь она положила на ее лоб, другой прикоснулась к волосам и провела по щеке. Посмотрев на свои пальцы, она сказала:
— Мама накрашена. Перед тем как ложиться спать, никто не красится.
Послюнявив пальцы, она попыталась стереть с лица Карен косметику, уничтожая плоды стараний моей мамы. Закончив свое дело, она забралась на кровать и легла рядом с Карен. Карен как раз «спала», рот ее был приоткрыт. Меган пристально посмотрела ей в лицо.
— Давно она… такая?
— С пятнадцатого декабря семьдесят девятого года.
— Кто к ней приходит?
— Джордж, — сказал я. — Каждый день. И я. Раз в неделю, по воскресеньям.
— Ага.
Меган снова посмотрела на свою мать.
— А я ее не боюсь. Правда.
— Ну и хорошо. Тебе и не надо ее бояться.
Меган еще раз погладила Карен по лицу и вдруг спросила:
— Папа, можно, я тоже буду ходить к ней с тобой по воскресеньям?
— Договорились.
— А на кого я больше похожа? На тебя или на маму?
— На маму, — сказал я с облегчением.
Меган пристально вглядывалась в лицо Карен, словно пытаясь разглядеть водяные знаки на подозрительной банкноте. Удовлетворенно вздохнув, она наконец спокойно легла рядом с ней и о чем-то задумалась. Я вышел на свежий воздух. Спокойствие, с которым Меган приняла эту дикую реальность, привело меня в замешательство. Вот ведь как в жизни бывает, — думал я. Знаешь что-то, готовишься, а получается все наоборот. С того дня Меган стала ездить со мной в Инглвуд по воскресеньям.