Пока смерть не разлучит нас
Шрифт:
– Валяй, – позволил Грибов будто бы равнодушно.
Но на самом деле язык не поворачивался признаться, что внаглую вчера напросился к Виктории на ночлег. Нет, сначала они и в самом деле говорили. Долго говорили, обстоятельно. Грибов, скрипя зубами, часа два с половиной слушал про Виктора Синицына, каким тот был замечательным человеком и любящим и заботливым мужем. Потом они детально восстанавливали картину дня предыдущего, когда с Чаусовым приключилась беда.
Грибов заставлял Викторию вспоминать все, любые детали, мельчайшие подробности, а он слушал. Слушал и наблюдал
Ему нравилось в ней все. Как она говорит, как поправляет волосы, как смотрит на него с болью и надеждой, не оправдать которую он не имел права. Как встает из-за стола и снова идет к плите, чтобы подогреть без конца остывающий чайник. Раза четыре подогревала, чтобы Грибов невесть откуда взявшуюся жажду утолить мог.
А ведь не было никакой жажды, если честно. И любителем чая Грибов никогда себя не считал. Мог на работе одним пакетиком пару раз воспользоваться, не брезговал. Опять же лучше, чем пустой кипяток гонять, а бежать в магазин не всегда с руки.
Жажды не было, его сегодня запотчевали чаем этим, но он все равно четыре кружки у Виктории махнул, вынуждая ее вставать из-за стола и идти к газовой плите.
Она шла, а он с удовольствием смотрел на то, как она идет, как забрасывает волосы на спину, потому что они постоянно сползали ей на лицо и мешали газ зажечь. Как путается в полах длинного халата, смущается и нервничает от этого. Как подливает воды в чайник, ставит его на огонь, потом возвращается к столу, снова неловко путаясь в длинных полах.
Может, и глупо, но ему эта неторопливая незамысловатость движений жутко нравилась. Подумаешь, чайник поставила вскипятить, волосы поправила, обыденное же дело, а он млел. И уходить ему никуда не хотелось. Вызывать такси, прощаться у порога, кивать с серьезным казенным лицом и говорить, что если она что-то вспомнит, то непременно должна… И если вдруг что-то ей понадобится, он всегда рад… А когда возникнет в ней у них необходимость, пускай уж она будет любезна по первому зову и все такое…
Все это говорилось им прежде неоднократно, эту скороговорку он за многие годы работы выучил наизусть. Но уходить все равно не хотелось.
– Наверное, мне пора, – вставил он вдруг в пространную тираду о возможно грозящей ей опасности, потому что запутался в своих же словах и понял неожиданно, что, может быть, не так уж и не прав. – Надо бы вызвать такси.
Уходить не хотелось, черт побери!
От нее, с ее растерянностью и непониманием: и чего это он вдруг к ней на ночь глядя пожаловал, если днем виделись и говорили очень подробно. Пусть так, но все равно он бы еще посидел.
И из дома ее уходить тоже не хотелось. Это снаружи он ему серым и неуклюжим показался, на фоне хмурого неба. Внутри все оказалось не так. Внутри оказалось тепло и уютно, невзирая на притаившуюся по углам печаль. Чайник посвистывал, поигрывая крышкой. В плетеной корзинке в центре стола круглые булочки в розовой помадке. Настенные часы с бегущей секундной стрелкой. Мягкие складки тяжелых портьер, занавесивших их от всего мира. И если бы не этот портрет…
Грибов спиной к нему уселся, а все равно присутствие чужое чувствовал. И какое-то
И тут вдруг, когда Виктория в очередной раз подливала ему в чашку кипятка, он сказал:
– Я все равно дойду до конца, Вика. Я обещаю вам.
Она сразу поняла, о чем он, и кивнула. Говорить ничего не стала и на портрет тут же глянула тайком от Грибова. Но он все равно заметил…
– Наверное, мне пора, – повторил он и стал нехотя выбираться из-за стола.
А чего он ждал, собственно? Что она сейчас станет его оставлять у себя, за рукава цепляться? Скажет, что поздно уже и что такси в их края не ездят? Она же не скажет так? Не скажет. И тогда Грибов решил все это сам сказать за нее. Уже до вешалки дошел и за курткой своей потянулся, как вдруг:
– Вика, а вы не постелите мне где-нибудь, чтобы мне не возвращаться домой так поздно? Как представлю сейчас, что придется на остановке торчать и транспорт ждать…
– Да вы его и не дождетесь. Последний автобус уже ушел, – она глянула на часы и неуверенно пожала плечами. – Раз вы так считаете…
Но не говорить же обо всем этом сейчас Елене, которая прищурилась в своем углу и смотрит на него, смотрит и откровений ждет. Ага, как же, щас прямо все он и выложил! И про чай, который, кажется, до сих пор в желудке плещется, и про то, что на ночлег напросился, и про то, как потом полночи слушал шаги Вики на втором этаже и пытался угадать, что она сейчас делает там, в своей спальне.
Она и правда ему на первом этаже в кухне постелила, тут Ленка снова оказалась права. И утром завтрак ему приготовила, деловито приговаривая, что начинать день голодным мужчине вредно. И Грибов, тот самый Грибов, который ничего, кроме яиц и кофе с бутербродами, на завтрак не употреблял никогда, сидел и послушно черпал из глубокой фарфоровой тарелочки манную кашку. И ему опять, кажется, это нравилось, хотя он и вкуса почти не чувствовал. И какао потом с булкой, с которой розовая помадка куда-то странным образом испарилась, пил. Хотя не пил его с детства и всерьез вообще к этому напитку не относился. Считал его забавой малолетних. А тут пил, и снова будто бы здорово…
– Я так думаю, что ты сам напросился, Грибов, – досадливо сморщилась Елена Ивановна. – Ты ведь у нас наглый. Если что задумал, то напролом прешь. Я угадала?
– Ну… – Он кивнул после паузы. – Ты молодец, Аль. Восхищен!
– Да ладно тебе, ты мне лучше расскажи, что узнать сумел, когда по ее соседям ходил.
Грибов подробно рассказал Елене все, что ему вчера удалось разузнать.
– Ого! Оказывается, у нас еще кандидатура на роль подозреваемого вырисовывается, – присвистнула Елена совершенно по-пацански. – Сизых-то этот, оказывается, не промах. И не прочь был за молодой вдовой приударить. Если при муже к ней клеился, то теперь, когда она одинокой стала, то…