Пока смерть не разлучит...
Шрифт:
— Чего надо? — раздался через некоторое время ленивый голос из коридора.
— Принесите ещё кровать!
— Сорок пять ливров.
Госпожа Лаве обернулась к вновь прибывшим.
— У меня ничего не осталось, только пятьдесят су, — упавшим голосом произнесла Луиза, словно чувствуя себя виноватой за то, что её обобрали до нитки.
— Ложитесь на мою, мадам, — предложила госпожа Лаве старой маршальше и принялась раскладывать на полу охапки соломы.
— Благослови вас Господь, — прошептала госпожа д’Айен.
Поддерживая свекровь под локоть, она
Все трое были голодны и измучены, однако в этот час раздобыть еды было невозможно, пришлось удовольствоваться стаканом брусничной воды.
— Луиза, прошу тебя, приляг, — уговаривала госпожа д’Айен. — Завтра тяжелый день, тебе надо отдохнуть.
— Ах, мама! К чему отдыхать на пороге вечности? — В голосе Луизы дрожали слёзы. — Пожалуйста, дай мне молитвенник…
Она села на стул и читала при свете огарка.
Проснулась бабушка, потребовала себе огня и развернула обвинительный акт.
— Нет, я не могу погибнуть из-за заговора, о котором даже не подозревала! — воскликнула она, дочитав до конца. — Я докажу судьям свою невиновность, они не смогут меня осудить. Ах боже мой, мое платье совсем измялось…
Госпожа д’Айен задремала, потом проснулась, как от толчка: ее разбудила внезапная мысль.
— Сударыни, прошу вас. Эти часы — единственное, что у меня осталось. Пожалуйста, возьмите их и передайте моим внукам!
— А у меня бумажник, он пуст, в нём только прядь волос и этот портрет, — подхватила Луиза. — Пожалуйста, возьмите!
Но ни одна рука не протянулась, словно это были вещи с зачумленных.
Свеча погасла; Луиза встала под окном и смотрела на звёзды. Завтра — уже завтра! — она сама будет смотреть на землю с небесной высоты… Снова проснулась бабушка.
В шесть утра госпожи де Буфле раздобыли родственницам чашку шоколаду и попрощались; в девять их увели. Луиза незаметно пожала руку госпоже Лаве:
— У вас приятное лицо, вы не умрёте! Передайте господину Грелле, что я умерла покойной и смиренной, но всем сердцем сожалела о детях и о нём.
Отец Карришон собирался пойти по делам, когда в дверь постучали. На пороге стоял Грелле с Альфредом и Алексисом. Мальчики были живы и веселы, учитель же бледен, задумчив, с осунувшимся лицом.
— Пройдёмте в ваш кабинет, — сказал он, — а дети пусть остаются в этой комнате.
Они так и сделали.
— Вот и всё, дорогой друг, — прошелестел Грелле, упав в кресло. — Наши дамы в Революционном трибунале. Я пришёл просить вас сдержать обещание. Детей я отвезу в Венсенн, к малышке Евфимии, и там подготовлю несчастных крошек к ужасной утрате…
Из комнаты доносился смех и визг — мальчишки затеяли какую-то шумную игру. Отец Карришон перекрестился.
На Пасху он был в Люксембургском дворце, переделанном в тюрьму, — исповедовал узников. Госпожа д’Айен спросила, не сможет ли он приходить каждую неделю: ей не хотелось бы умереть, не получив отпущение грехов.
— Если вы отправитесь на гильотину, я буду сопровождать вас туда, коли Бог даст мне на это сил.
— Вы
— Да, — ответил ораторианец после некоторого замешательства. — А чтобы вы меня узнали, я надену тёмносиний сюртук и красный камзол.
Вскоре после Троицы к нему явился Грелле и попросил проводить в последний путь маршала де Муши и его жену. Священник протиснулся во двор Дворца правосудия; с четверть часа он находился совсем близко от осужденных и мысленно отпустил им грехи, вот только они его не заметили, потому что не знали в лицо. Маршал громко прочитал молитву.
— В семнадцать лет я шёл на штурм за моего короля, в семьдесят семь иду на эшафот за моего Господа, — сказал он. — Я счастлив, друзья мои.
Отцу Карришону не достало сил сопровождать их до гильотины. Сможет ли он сдержать своё обещание госпоже д’Айен?
— Ступайте, уведите детей. Мне надо переодеться.
В начале второго он подошел ко Дворцу правосудия. Внутрь не пускали: идет заседание. Когда кто-то вышел, отец Карришон спросил, кого судят; ответ развеял все его сомнения и убил последнюю надежду.
Он вдруг ясно себе представил, что ждет этих людей, и у него так разболелась голова, будто в нее поместили раскаленный молот. А вдруг и его тоже схватят и обвинят в каком-нибудь заговоре? Грелле же продержали три часа в карцере, когда он вызвал подозрения своими расспросами. Ноги сами понесли священника прочь; он опомнился уже в Сент-Антуанском предместье, у дверей кофейни. Подумав, толкнул дверь и вошел.
Посетителей не было. Сев за столик, отец Карришон облокотился на него, стиснув голову руками.
— Здравствуйте, святой отец, — шепнул ему кто-то на ухо.
Он вздрогнул и обернулся, но испуг тотчас сменился узнаванием. Внезапно на священника нахлынула потребность исповедаться. Уцепившись за руку хозяина кофейни, он заговорил о том, как тяжки для него оковы данного слова, ослаб он духом, достанет ли сил?.. Хозяин сел рядом и мягко утешал его: Господь укрепит, он не даёт ноши не по силам… Головная боль прошла — то ли от человеческого участия, то ли от чашки кофе, за которую с него не взяли денег. Погруженный в задумчивость, отец Карришон медленно вернулся на остров Сите.
Еще не было пяти часов; к крыльцу Дворца правосудия не подали повозок. Чтобы убить время, отец Карришон поднялся в Сент-Шапель.
Прекрасная готическая часовня, простоявшая невредимой пять с половиной веков, была чудовищно изуродована: шпиль сломали, статуи апостолов разбили, вынесли всю мебель и амвон, раки с реликвиями отправили на Монетный двор на переплавку (неужели и терновый венец не уцелел? Да нет, не может быть!), нижние двухметровые витражи продали в Англию, а вместо них поставили стеллажи для хранения архивов. Священник печально бродил по большому залу, стараясь казаться безразличным, хотя душу раздирала тоска. Время от времени он выглядывал во двор — нет ли приготовлений к отъезду. Через два часа, через час их жизнь оборвётся… А может быть?.. Нет, такого ещё не бывало… Но вдруг? Нет, увы, невозможно…