Покаяние
Шрифт:
В январе будет год, как Фаина переступила монастырский порог, а за те шесть месяцев, что остались за плечами, она ни разу не слышала от матушки Варвары ни одного доброго слова. Кроме как «трудница» она ее никак не называла, но ко всем другим всегда обращалась «сестра». Фаина искренне не понимала отчего к ней такое «особое» отношение, ровно как и того – как женщина с неприятным, застывшим в злобе лицом, могла стать монахиней. Зачем женщину с леденящими синими глазами и голосом похожим на зимнюю стужу, наделили властью наставлять на путь истинный жаждущих спасения и божьей помощи? Она многого не понимала в монашеской жизни, но изо всех сил стремилась
– Что, опять ворона клевала? – услышала Фаина, стоило ей возвратившись на огород нырнуть в густые огуречные косы.
– Прости, сестра, не расслышала? – разогнув спину, рядом с собой она увидела с аппетитом жующую молоденький огурец такую же трудницу, как сама, сестру Анастасию.
– Ну, если не расслышала, я повторю. – Выбросив через плечо наполовину съеденный огурец, Анастасия принялась за второй. – Ворона, говорю, доставала?
– Нет.
– Как «нет», если все монашки видят что «да»? Думаешь, никто не заметил, что благочинная наша по отношению к тебе совсем даже не благо учиняет? Тоже мне… Она ведь даже не заместительница игуменьи, а строит из себя!..
– Она просто учит меня тому, ради чего все мы здесь – беспрекословному послушанию, вот и все.
Фаине был не приятен этот разговор. В глубине души она улыбнулась сравнению матушки Варвары с вороной, но тут же пообещала себе, что уже сегодня перед сном, когда будет исполнять получившее ранее наказание, вымолит у Господа за это прощение.
Общение трудниц сурово запрещено уставом, но деваться от сестры Анастасии было некуда. Сестры должны непрерывно молиться, не допуская земных мыслей и воспоминаний о своей мирской жизни, а не делиться мнениями и впечатлениями, что-то обсуждать и на кого-то жаловаться. Но Анастасию, с легкостью нарушавшую один за другим пункты монастырского устава, было не остановить.
– Да что ты?! А чего ж она меня не поучает, а?
«Бесполезно это, ты вряд ли когда-либо оденешь рясу» - пронеслось у Фаины в голове.
– Не могу знать. Может потому, что у тебя и без наставлений все получается?
– Ха-ха, смешно, - сестра Анастасия состряпала рожицу. – А может, потому что знает страшную тайну? Я ведь и послать могу далеко и надолго.
– Может.
Опустив глаза вниз, Фаина припала к земле. Она старательно выбирала огурцы, в надежде, что сестра Анастасия оставит ее в покое. Ей было ни к чему получить еще тысячу, а то и больше поклонов, в наказание за не богоугодные беседы, да еще в такой мирской манере.
– Да брось ты ерундой заниматься, огурцы ведь никуда не денутся, как и все остальное вместе с этим гребаным монастырем. – Анастасия зло пнула ногой почти доверху наполненное лукошко Фаины.
Огурцы рассыпались в разные стороны. Фаина, молча, принялась укладывать их на место повторяя про себя Иисусову молитву, ставшую второй, после «Отче Наш…», которую она выучила. Это непрестанная молитва, которую можно и нужно повторять в любое время, при любых обстоятельствах, и которая всегда должна жить в сердце и душе любой монахини.
– Фая, неужели тебе в самом деле нравится прислуживать? Нас ведь здесь за рабов держат, а не за людей? – не унималась Анастасия.
Выровняв спину, Фаина все же рискнула продолжить разговор и хоть немного понять ту, которая к Господу была не ближе чем Антихрист.
– Если ты не готова, как ты говоришь «прислуживать», тогда не могу понять, что ты здесь делаешь? Мы вольны вернуться в мир в любое время. Как ты попала
– Хочешь знать? – загадочно улыбнулась Анастасия. – Баш на баш. Давай мне свою историю, тогда услышишь мою.
По лицу Фаины моментально пробежала тень страха, стоило ей услышать подобное. Вот уже полгода она пытается забыть эту «свою историю», которая привела ее сюда. Шесть месяцев она дни и ночи напролет старается наполнить свою душу Господом. Двадцать пять с половиной недель она просит у Бога прощение за ненависть в душе, с которой пришла сюда, и неустанно молится за спасение душ грешников, причастных к ее бедам. Сто семьдесят семь дней она самой себе не разрешает возвращаться в тот страшный день, который изменил ход всей ее жизни. Даже на священной исповеди она так и не смогла до конца открыть сердце священнику, а Анастасия вот так беспардонно и легко хочет узнать ЕЁ историю?
– Нет, свою историю я тебе не поведаю, прости. Если не хочешь, можешь не отвечать и на мои вопросы. Давай лучше делом займемся, а то ведь матушка Варвара в любую секунду может нас навестить. – Фаина в очередной раз принялась искать спасения среди зеленых колючих листьев. Не ее это дело, по каким причинам Анастасия решила стать монахиней, и не ей решать свершиться это или нет. У каждого в этой жизни свой крест и путь, по которому придется его нести.
– Ну как знаешь, - прозвучало с нескрываемой обидой. – Тоже мне, цаца. А мне вот скрывать нечего. Чем отказаться от права пользоваться речью, я лучше еще раз нарушу дурацкий устав и, так и быть, поделюсь с тобой своей жизнью безвозмездно.
Фаине не были известны все молитвы и она не знала как правильно взывать в подобных ситуациях к Господу, но чувствовала в этом жгучую потребность. Она придумала собственное обращение: «Господи, прости дочь твою грешную меня, за ту злобу, что вызывают во мне речи сестры моей. Прости за греховное желание придушить ее и никогда больше не слышать ее излишне громкий голос. Прости меня, Отец небесный. Аминь».
Анастасия же в карман за словом не лезла и не скупилась на красочное описание собственной истории.
– Три года назад, когда я закончила школу, моя маман распланировала за меня всю жизнь и по ее глубокому убеждению в свою семнадцатую осень я должна была отправиться в Швейцарию. Ну, знаешь, там много модных учебных учреждений. Так вот, моей матушке мало было отправить меня за границу, а еще и нужно было обязательно устроить в институт благородных девиц. Такой себе вип-интернат, по-нашему. Да, дорого. Да, обучают этикету, сервису, курс уборки в доме, курс кухни, курс декорации и тому подобная ерунда. Учат встречать каждую ситуацию в равновесии, самообладании, в хороших манерах и с элегантностью. Это мне так маман объясняла. Но мне-то это зачем? Я, естественно, высказала по этому поводу свое мнение и после матушкиных слов - «В конце-то-концов, Анастасия, я же тебя не в монастырь отправляю!», все в одночасье и решилось. Вот, собственно, я так здесь и оказалась со словами – «Чем в твоей Швейцарии за бешенные бабки по уставу жить и выслушивать от тебя упреки во сколько тебе обходится моя жизнь, лучше уж на родине и бесплатно!». Мама гордится своими честно заработанными потом и кровью миллионами и постоянно упрекает, что я бестолковая и в жизни никогда ничего без нее не добьюсь. Ну, естественно, с ее уст это звучит немного иначе, но суть от этого не меняется. Вот я и решила порадовать ее подарком два в одном – и деньги сэкономишь и от дочери непутевой избавишься.