Покаянные сны Михаила Афанасьевича
Шрифт:
31
После нашего разговора Моня поспешил к начальству, а я, проводив его до входной двери, решил прилечь. Очень уж много событий случилось за последний день. Иной раз слоняешься по квартире без толку, мечтаешь, кто бы позвонил или чтобы у соседей случился очередной скандал — все ж развлечение. А тут такие люди, такие имена! К этому времени я уже не удивлялся, если память подсказывала то, о чем мне ни при каких условиях не следовало знать, или, наоборот, только намечались события, о которых мне было доподлинно известно, — и покушение на Ленина, и суд над Фанни Каплан…
Я направлялся к своей
Я вздрогнул и почему-то сказал:
— Ах!
Призрак вышел из темноты и криво усмехнулся:
— Живой, живой я! Что мне сделается?
Тут только я его узнал.
— Господи! Неужто сам Распутин?
— Я самый и есть, а ты кто будешь? — И, видя мое смущение, поторопил: — Ну, что надо-то? Ты не стесняйся, говори.
— Да нет… Да вроде бы ничего…
— Так кто таков? — снова спросил он.
— Писатель…
Распутин сел на край стоящего в прихожей сундука и тяжело вздохнул:
— Ох, не люблю я энтих писак. Все они врут. И про Христа врут, и про меня, — и потянул меня за рукав фуфайки. — Да ты садись, в ногах-то правды нету.
— И кто ж это про Христа наврал? — спросил я, присев рядом с Распутиным.
— Да тут гугнявец один такого понаписал… Вот под трамвай бы его, тады и будет знать, как над людями издеваться! — Распутин смачно выругался. — А потому что от беса все у него, от нечистой силы! Как смел такое написать! Да нешто он не православный?
— Я уж не знаю, чем он вам не угодил…
— Да как же, сам взгляни. — Распутин достал из кармана шубы небольшую, свернутую трубкой книгу и, потрясая ею в воздухе, заорал: — Да за такое я б ему яйца оторвал!
Где-то вдалеке хлопнула дверь, сонный голос попросил, чтоб не мешали спать, и все умолкло.
Я глянул на обложку. Там словно бы из небесной глубины, из бесконечного звездного пространства выглядывала личность очень странного, но чем-то знакомого мне господина. Изрядно исхудавшее, до блеска выбритое лицо, прилизанные волосы с идеально сделанным пробором и, самое главное, монокль в одном глазу… Батюшки! Да это же я сам! От неожиданности у меня задергались ноги, я даже подскочил на сундуке. Такую же точно фотографию, помнится, я отдал Полю. Выходит, что же, издали в Париже мой роман? Но как же так? И отчего я сам об этом ничего не знаю?
— Что, и тебя достало? — посочувствовал Распутин. — Да я вот тоже, как это прочитал… ты не поверишь, ну до чего же стало худо!
Достав из-за пазухи початую бутылку шустовского коньяка, Распутин сделал глоток, что-нибудь на полтора стакана, и протянул оставшееся мне:
— На-ко, прими чуток. Верь мне, сразу полегшает.
Я приложился к горлышку. Да там и осталось всего-то ничего…
Что будет, если он меня узнает? От этой мысли сначала
— Эко присосался! — Распутин вырвал у меня из рук бутылку, встряхнул, крякнул с сожалением и бросил в угол, за сундук. — Вот так оно всегда! Стоит хорошему человеку помочь в сурьезном деле, как сам-то оказываешься на бобах. Да кабы знать… И до чего же хочется напиться!
Честно говоря, и я не возражал. Напиться, забыться вечным сном и чтоб никогда уже не просыпаться!
Распутин вновь сердито глянул на меня, потом вдруг улыбнулся и сказал:
— А знаешь что? Поедем-ка сейчас со мной, хошь?
Такой развязки я не ожидал, а потому не сразу сообразил — все, что ни делается, оказывается к лучшему. В том положении, в котором я с недавнего времени оказался, не приходилось выбирать. А вдруг и в самом деле… Вдруг поможет?
Я промямлил:
— Григорий Ефимыч, да я здесь вроде как бы под надзором…
— Это Моня, что ль, за тобой тут глядит? Да плюнь ты на него! Банкир он голожопый, только и всего. — И, достав из-за пазухи по виду пачку долларов, стал ею потрясать в воздухе, приговаривая: — Вот он где у меня! Да я его раздену догола! Нашел кого бояться! — Затем немного помолчал, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица, вздохнул и с явной горечью в голосе сказал: — Ну дык что? Иди вещички собирай! Бежать, бежать надо из Москвы. Поганый это город.
Дорога на вокзал заняла гораздо больше времени, чем я предполагал. Сотни вооруженных солдат запрудили улицы. У офицеров и у штатских — у каждого красный бантик на груди. Даже курсистки, милые барышни, что-то восторженное кричат, пытаясь перекрыть шум взбудораженной толпы. Словно бы вот еще чуть-чуть, и на всех прольется золотой дождь, и манна небесная накроет улицы Первопрестольной плотным покрывалом взаимной любви и нескончаемого благоденствия. То и дело слышались возгласы:
— Долой тиранов! Да здравствует свобода!
Подумалось: только бы не опять в девяносто первый год!..
Огромный рыкающий автомобиль двигался по Садовому кольцу. Кое-где приходилось останавливаться, так много было людей. Если бы еще не палисады вдоль домов… Но вот свернули на Смоленскую улицу, и тут уж наш водила как следует наддал.
Распутин съежился на заднем сиденье, уткнулся носом в воротник и старался не смотреть по сторонам. Его приметная шевелюра была спрятана под картузом. Только шуба могла бы его выдать. Да что поделаешь, пришлось ее поменять на шинель чиновника, моего соседа по квартире. Благо путь наш лежал на Брянский вокзал и далее — в южные края, туда, где Григорий Ефимович то ли надеялся переждать время этой смуты, а то и вовсе — имел намерение отправиться куда-нибудь в Париж или Берлин и снова жить припеваючи, благодаря содействию российских банкиров и графинь, заранее перебравшихся в Европу.