Покаянные сны Михаила Афанасьевича
Шрифт:
— Так вы о телохранителе. — Тут я и сам уже готов был рассмеяться.
— Можно и так сказать. — Дама глядела на меня и уже не улыбалась. — Так я могу рассчитывать?
— Даже и не знаю. Мадам, если отрезать руку или зашить распоротый живот…
— Скорее наоборот, — загадочно возразила дама, и тут же последовал вопрос: — Стрелять, надеюсь, еще не разучились?
— Смотря зачем и, естественно, куда. — Я уже чувствовал, что меня хотят завлечь в ловушку, и потому отбивался, как только мог, одновременно пытаясь понять, куда все это приведет в самом крайнем случае. Только
Тут дверь отворилась, и в комнату вбежала взволнованная женщина. Кричит сразу, от порога:
— Фаня, я нашла!
— Не сейчас, Анюта. У нас гость, вот по-соседски забежал. Так из какой, говорите, вы квартиры?
— Да тут со двора, на четвертом этаже…
— Я слышала, — кивает Анна. — У нашего Мони новый сосед, вроде бы писатель…
— А мне говорит, что из военврачей, — проскрежетала Фаня, буравя меня взглядом.
Молчу, не зная, что сказать. Если бы не эта Анна…
— Что тут особенного? Чехов тоже из врачей. Не удивлюсь, если у них это войдет в привычку. — Анна криво усмехается. — Врачи забросят пациентов и займутся сочинительством, а безработные юристы начнут свергать правительства, обещая рай земной.
— Да уж, — хмуро замечает Фаня. — Нынешние способны всю страну пустить в распыл.
— Но как же так? — Я возражаю. — Власть надо уважать, иначе будет анархия, а там…
— Вот ведь еще один убогий! — сквозь зубы цедит Фаня и смотрит как-то очень выразительно на свою подругу. — А что, может, и его…
— Только не здесь и не сейчас. Потом, — с обворожительной улыбкой глядя мне в глаза, отвечает Анна.
О чем это они? Неужто про меня? А на языке вертится вопрос: да что ж им надо-то?
— Вам этого не понять.
Где-то я такое уже слышал…
— Так объясните! Неужели власть создана только для того, чтобы ее свергать?
— Мы за народную власть. Когда каждый сам себе хозяин. Когда трудится только на себя. Когда сам решает, где ему жить и что делать…
— А государство?
— А государство не должно мешать.
Да я бы тоже не против, чтоб не вмешивались. Но ведь бывают ситуации, когда надо людям помогать. Вот и со мной может всякое случиться.
— Должен быть естественный отбор, — поясняет Анна. — Выжить должен только самый сильный.
— Что, только один?!
— Ну, не до такой же степени…
— А все же, что будет с остальными?
— Это как получится… — Фаня криво усмехнулась и снова слишком уж выразительно глядит на Анну.
Я уже понял, что мне пора, а потому поспешил откланяться, сославшись на то, что меня ждет пациент, старый сифилитик с неоперабельной саркомой горла. Дамы, по счастью, меня не попытались удержать.
Шустер моей вылазкой оказался крайне недоволен. Выслушав доклад, он покопался в шевелюре и сказал:
— Эх! Надо было мне пойти. Уж я бы разобрался, что они там затевают.
Я возразил:
— Да какой из тебя казачий офицер! По глазам видно, что лазутчик.
— Ты-то не сразу разглядел.
— А что ты хочешь? Я по образованию врач. Теперь вроде бы писатель. В охранке никогда не служил. Но опыта вот понемногу набираюсь.
— Как это зачем? Дело закончим, тогда станешь сочинять детективные романы.
— Ну уж нет! Этого мне только не хватало. — От Мониных слов мне стало не по себе. Да этих детективщиков в любые времена сверх всякой меры. Не мне с такими умельцами тягаться. Чтобы сменить тему, я спросил: — А на кой ляд вам сдалась эта самая Анна? И Фаня? Сначала меня на Лубянке мордовали, а теперь собираетесь взяться за милых дам?
Моня насупил брови:
— Во-первых, никто тебя не мордовал. И будь добр, не изображай бывалого зэка или защитника прав униженных и угнетенных. У тебя это скверно получается. Во-вторых, знал бы ты, сколько эти дамы натворили в прошлом дел! Обе, и Анна Пигит, и Фанни Каплан, числились в боевой организации эсэров. А познакомились на каторге. Такие, брат, дела… — И подвел итог: — Вот и приходится следить, как бы чего не натворили.
Моня посмотрел на меня с явной укоризной, а мне только и осталось, что руками развести. Это же надо, как он изменился с тех пор, как стянул мои часы у магазина на Садовой! Вот ведь что делает с человеком серьезная профессия. Да мне бы так…
По-прежнему смущало только это смещение во времени. Причем без всякого согласования со мной. Я уже отчаялся понять, какой теперь год, какая власть. Все эти Фанни, Анны, прочие эсэры, отставные казачьи есаулы и еще бог знает кто — все они будто бы реальны. Но я-то кто? Я уже устал бесконечно повторять, что политика — это не мое, не писательское дело. Не для того рожден, чтобы кого-то свергать, чтобы на митингах охаивать власть, не важно, плохая она или хорошая. Есть люди, которые лучше меня в этом разбираются. Тут кто-то скажет: назовите имена. Да откуда же мне знать? Вот Моня, он при деле, у него и спрашивайте. С уверенностью могу сказать одно — Моня и другие, подобные ему, какая бы ни была власть, найдут себе занятие по нраву и никогда не останутся без прибыли.
Я вспомнил, как стоял у Белого дома под дождем. Вспомнил энтузиазм строителей баррикад. И вспомнил взгляд бородатого Ильи — злой, словно бы насквозь пронизывающий взгляд вершителя народных судеб. Вот так примерно Фанни смотрела на меня там, в комнате. Мне даже показалось, что между ними что-то общее — нет, внешность не сравнишь, но вот нутро… Я бы не удивился, если бы Илья оказался внуком Фанни. Прав был Федор Михайлович — бесы, бесы среди нас! Только на время сменят свое зверское обличье, прикинутся добренькими, притворятся паиньками, а потом… Случись что, так словно бы с цепи сорвутся!
Но что делать мне? Какова во всем этом моя роль? То ли, не разобравшись, что к чему, отбросить мысли и следовать эмоциям, то ли попытаться все же понять. Да, трудное это дело, особенно если не хватает информации. Спасти могут жизненный опыт и знакомство с логикой. Ничто другое не в состоянии помочь. Да потому что очень трудно отличить правдоподобную ложь от истины. И лишь на склоне лет человек наконец-то понимает, что все, что делал, все не так — не так писал, не так любил и даже поклонялся не тем идолам, которым следовало бы… Что тут поделаешь? Грустно это.