Покинутый
Шрифт:
Меня контузило, когда корабли начали обстрел, и я молился, чтобы Чарльзу удалось уйти, так что это, должно быть, моя последняя запись; эти слова — мои последние. Я надеюсь, что Коннор, мой родной сын, прочтет этот дневник и, возможно, когда он узнает немного о моем жизненном пути, он поймет меня и, может быть, даже простит. Мой путь был вымощен ложью, мое недоверие выковано из предательства. Но мой собственный отец никогда не обманывал меня, и этим дневником я продолжаю эту традицию.
Я предъявляю правду, Коннор, и ты можешь делать с ней всё, что хочешь.
ЭПИЛОГ
ОТРЫВКИ
Глава 47
15 ноября 1783 года
— Отец! — позвал я. Я оглох от бомбардировки и с усилием пробился сквозь нее к Западной башне, где должно быть его убежище, и вдруг, в коридоре, ведущем к покоям великого магистра, я наткнулся на него.
— Коннор! — откликнулся он. Взгляд его был тверд и непроницаем. Он вытянул руку и взвел спрятанный клинок. Я сделал то же. Снаружи несся гром и треск канонады, звук сокрушенного камня и крики умирающих. Медленно, мы шли навстречу друг другу.
Заложив одну руку за спину, он показал мне спрятанный клинок. Я сделал то же.
— После следующего выстрела, — сказал он.
Грохнули пушки, и показалось, что стены рухнут, но нас это не тревожило. Схватка началась, и коридор наполнился звуком нашей звякающей стали, хрипами наших усилий, явных и недвусмысленных. А все остальные звуки — звуки сокрушаемого вокруг нас форта — ушли куда-то далеко-далеко.
— Ну же, — он насмехался надо мной, — не надейся одолеть меня, Коннор. Ты способный, но всего лишь мальчик — тебе еще надо поучиться.
В нем не было никакой пощады. Никакого снисхождения. Что бы ни скрывалось у него в голове и в сердце, клинок его сверкал с обычной точностью и жестокостью. Если он такой боец на склоне своих лет, когда силы его пошли на убыль, то не хотел бы я драться с ним в расцвете его сил. Если он решил устроить мне испытание, то я это принял.
— Отдай мне Ли, — потребовал я.
Но Ли давно уже не было. Был только Отец, и он разил быстро, как кобра, и его лезвие мелькнуло на волосок от моей щеки, едва не распоров ее. Я перешел в атаку и ответил с такой же скоростью — извернулся и захватил его предплечье, пронзил клинком и разрубил крепление.
С ревом боли он отпрыгнул назад, и я увидел тень беспокойства в его глазах, но я дал ему восстановиться и смотрел, как он оторвал от одежды полоску и перевязывал рану.
— У нас есть возможность, — убеждал я его. — Вместе мы разорвем порочный круг и положим конец этой древней войне. Я знаю это.
Что-то мелькнуло в его глазах. Искра давно погасших желаний? Или припомнилась несбывшаяся мечта?
— Я это знаю, — повторил я.
Зажав зубами окровавленную повязку, он покачал головой. Неужели он вправду так разочарован? Неужели его сердце так ожесточилось?
Он закончил с перевязкой.
— Нет. Ты хочешь знать это. И хочешь, чтобы это было правдой, — в его словах сквозила печаль. — Во мне тоже это было когда-то. Но это несбыточная мечта.
— Мы
На мгновение мне показалось, что я достучался до него.
— Нет, сын. Мы враги. И один из нас должен умереть.
Снаружи ударил новый пушечный залп. Факелы затрепетали в стойках, свет заплясал по камню, и со стен потоком обрушилась пыль.
Пусть будет так.
Мы бились. Долгий, тяжелый бой. Не из тех, на которые приятно смотреть. Он атаковал меня — саблей, кулаком и временами даже головой. Его манера драться отличалась от моей, была как-то проще. Ей не хватало какой-то моей изобретательности, и все же она приносила плоды, и вскоре я убедился, что это еще и больно.
Мы отстранились друг от друга, и дышали оба с трудом. Он тыльной стороной ладони вытер губы и пригнулся, разминая пальцы раненой руки.
— Ты присвоил себе право судить, — сказал он, — решать, что я и Орден вредим миру. Но всё, что я тебе показал, всё, что сказал и сделал, доказывает обратное. Мы не тронули твой народ. Мы не защищали Корону. Мы хотели объединить эти земли и поддержать мир. Под нашей властью все были бы равны. А патриоты не обещают того же?
— Они обещают свободу, — сказал я, внимательно глядя на него и вспомнив, как когда-то наставлял меня Ахиллес: «каждое слово, каждый жест — это бой».
— Свобода? — он усмехнулся. — Я сказал и повторяю снова: она опасна. Никогда не придут к согласию те, кому ты, сын, помог подняться. Они все расходятся во взглядах на свободу. Мира, которого ты так жаждешь, не может быть.
Я покачал головой.
— Нет. Вместе они создадут нечто новое — лучше, чем старое.
— Этих людей объединяет общая цель, — продолжал он и провел раненой рукой вокруг себя, чтобы показать… на нас, я так понял. На революцию. — Но когда эта битва кончится, между ними начнутся споры — как лучше управлять. И это приведет к войне. Вот увидишь.
И он прыгнул вперед, рубанув саблей, но целился он не в корпус, а в мою руку со спрятанным клинком. Я уклонился, но он был быстр и с разворота, с тыльной стороны руки, ударил мне рукоятью сабли повыше глаза. В глазах у меня поплыл туман, я отшатнулся, защищаясь наугад, а он пытался довести до победы свое преимущество. По счастливой случайности я ударил его по раненой руке, добившись мучительного вопля и временной передышки, пока оба мы приходили в себя.
Еще пушечный залп. Снова со стен повалила пыль, и я почувствовал, как задрожал пол. Кровь потекла из раны над глазом, и я смахнул ее обратной стороной ладони.
— Лидеры-патриоты не хотят власти, — убеждал я его. — Здесь не будет монарха. Власть будет у народа, как и должна.
Он покачал головой, медленно и печально, и сделал снисходительный жест, который, если он должен был успокоить меня, сделал прямо противоположное.
— У народа никогда нет власти, — сказал он, — лишь ее иллюзия. А секрет вот в чем: он ее не хочет. Ноша ответственности слишком тяжела. Вот почему он так легко подчиняется, когда кто-то встает у руля. Люди хотят, чтобы им приказывали. Они жаждут этого. И не мудрено: их создали для служения.