Поклонись роднику
Шрифт:
А ребятишкам не стоялось на месте, понеслись со своей радостью к дому Логиновых. Завидев около крыльца мать, Миша еще издалека выкрикнул:
— Мама! Мы на вертолете летали!..
Вечером Миша долго ворочался в своей кровати, никак не мог уснуть.
— Поди, вертолет не дает покоя? — тихо сказала мать, тронув его волосы.
— Ага. Завтра он должен опять прилететь.
Нырнув под одеяло, Миша покрепче закрыл глаза. Может быть, еще разок удастся подняться в воздух, окинуть взглядом окрестности Белоречья. Ни с чем не сравнимое удовольствие! Короткий полет казался как бы приснившимся, хотелось повторить его. Слышался рокоток
В доме тишина. Желанные сны витают над головой Миши, воткнувшегося в теплую подушку. Счастливый возраст, когда хочется летать даже во сне.
Если не считать дачников да Бакланиху, приезжающих на лето, в Еремейцеве осталось из коренных жителей всего три старухи. Казалось бы, жить им в миру и добром согласии, ведь не надо делить, как прежде, усады и покосы, не может возникнуть никаких споров из-за пастьбы скота, нарядов на работу, оплаты трудодней и т. п. Теперь государство платит пенсию, с избытком хватает всяких угодий, так что сила не берет одолеть траву, которой зарастает сама деревня. Зимой с трудом пробираются соседки от избы к избе по ненадежным тропкам, находятся буквально в снежном плену. Жить бы старым без всяких разладов, держаться друг за дружку, но лукав бес, умеет замыслить раздор из-за пустяков.
Конечно, лучше всех положение у Манефы Андреевны Озеровой. Дочь живет неподалеку, в Белоречье, младший сын еще ближе — в Осокине, а сейчас находится в отпуске и старший, приехавший из города. Слава богу, не забывают, навещают. Скоро, как только установится погода, явится на косьбу сват Василий Егорович. Летом-то благодать, не пожалуешься, если бы не донимала Евдоха Тараканова. И что ее задевает? Чего взъелась? Все от зависти…
Пообедав, Манефа сидела на лавке у кухонного окна, тяпала мелкую проросшую картошку курам. Не слышала, как поднялась по лестнице и вошла, привычно поставив в угол в кути палку, Настасья Сорокина. Одета она была не по-летнему, в фуфайку, потому что не прекращался мелкий дождь.
— Здорово, бауш! — шутливо сказала она. — Ты чего такая смелая, и крыльцо не запираешь? Сама стучишь тут, ничего не слышишь.
— Ну, какое дело! Чай, у нас всё свои люди.
Они перешли в переднюю. Настасья смахнула ладонью капельки дождя с раскрасневшегося лица, расстегнула пуговицы фуфайки, располагаясь к беседе. Придут вот так друг к дружке, покалякают, отведут душу. Тем более что в ненастье и заняться-то нечем.
— Господи, когда хоть дожди-то кончатся? Чистое прегрешение! — сказала Манефа, глядя в окошко на поле, поблескивающее лужами.
— Беда нынче. Ну, как такое лето продержится! И посевы зальет, и сеногной будет. Бывало, фуфайку-то летом не надевывали.
— Спасибо Венюхе с Костей, хоть крышу вовремя мне покрыли.
— Твои ребята молодцы, чего говорить, — похвалила Манефиных сыновей Настасья. — Ты про новенькое-то, поди,
— Какое?
— Приезжал Иван Иванович, участковый наш, отобрал у Бакланихи самогонный аппарат. Хи-хи! Смех и грех.
— Не иначе как Евдоха шепнула.
— Это уж ясно! Августа вовсю ее ругает, говорит, увижу, дак плюну в глаза.
— А уж на меня-то несет всякую напраслину! Нынче особенно придирается, — пожаловалась Манефа. — Хохлатая курочка, которую она взяла у меня весной, повадилась бегать обратно ко мне, дак Евдоха принялась меня страмить, мол, курица несется на моем дворе. Вот приходит другой раз под вечер, взяла курицу с насеста, завернула ее поглуше в старый полушалок и понесла, милая моя, не напрямик из дому в дом, а криулями, вон туда, через Михеевнино гумно, — показала в окно. — И ведь, подивись-ка, курица перестала бегать от дому!
— Есть такая примета, есть, — согласно кивала головой Настасья.
— Увидала, Иван привез на тракторе этот, как его, руберой, дак она, поди, все рулоны сосчитала, пока сгружали оне с Венюхой.
— Во-во! Думаем, что плохо видит, полно-ка, кажный шаг наблюдает, — вторила разговорчивая собеседница, жестикулируя руками.
— Ведь какие слухи-то пускает! Будто директор по-свойски бесплатно отпустил нам руберой. Не знает дура, что Иван ездил покупать в Покровское.
— И мне сказывала. Стоим мы с ней у моего крыльца, а ребята твои как раз кроют крышу. Чего, говорит, не крыть даровым-то матерьялом.
— Ну и старуха, хуже нечистого духа! Уж все стараюсь потрафлять ей, в баню еще зову, а она выдумывает разные дрязги.
— Наплевать на нее, из ума выживает. На меня тоже наговаривала. Никто больно ее и не слушает, — заключила Настасья и добавила, глядя на слезящееся окно: — Какая непогодь опять уставилась! Земля холодная, ничего не растет. Огурцы-то закрываешь?
— И днем-то держу под пленкой. Какие нонче огурцы: проку не будет.
— Видать, летечко нас не побалует. — Настасья строго поджала губы. — Вчера ходила за молоком в Осокино, специально заглянула в лес: земляничный цвет есть, а на черничниках пусто — ни ягодки не будет.
— Дак и яблоков не будет, и на черемухе оказался пустоцвет. Тяжелый год. Дожди вот заливают… Даве смотрю, ты печку топишь.
— Хлеб кончился, испекла толстых блинов-преснышей на скору руку. У меня их ребята больно любят, когда приезжают. Маленько молочка разведу да яичко, а потом мукой заболтаю, соды положу…
— Я опять про Евдоху скажу: чего только не плетет про меня, дескать, и продукты-то мне всякие возят. Знамо, когда едут, дак захватят то хлеба, то молока, чай, не чужие люди, — продолжала свою больную тему Манефа.
Настасья сочувственно смотрела на свою подругу: невысокая, сухонькая, жилистая. Кто больше ее поработал на веку? Бывало, в колхозе от любого наряда не отказывалась. К обидам терпелива, а сама никого не обижала.
— Много ли нам жить-то осталось? А она, дура старая, всякие сплетни заводит. Помрет, дак никто обмывать не пойдет, — снова осудила Евдокию Манефа.
— Полно-ка, она сама накануне обмоется! — рассмеялась Настасья. — Ой, господи, прости наше, прегрешение!
Евдокия Тараканова и прежде досаждала однодеревенцам своей въедливостью, желанием подметить любой промах, упрекнуть, укорить, а под старость и вовсе стала несносной, усвоила себе право всех подозревать, осуждать. Добро бы обоснованно, так ведь измышляет напраслину.