Поклонись роднику
Шрифт:
— Все равно жалко…
Аленкино лицо скуксилось, в голубеньких глазах навернулись слезы.
— Ну, что ты? Ведь не маленькая, иди-ка укладывайся спать, — утешила ее мать.
Остались вдвоем в столовой половине. Закусив картошкой с капустой, Пашка пил чай, а Тоня сидела против него просто так. Лицом она не очень привлекательна, зато телом плотная, грудастая. Вон какие гладкие коленки — так и хочется потрогать! Посматривали друг на друга: Пашка — весело, Тоня — как бы изучающе. Умом понимала, ни к чему баловство с бесшабашным Пашкой, но нравились ей эти буйные каштаново-русые кудри, эти дерзкие карие глаза, и каждый раз она покорялась ему.
— Ты бы хоть предупредил, что придешь,
— Ну, в следующий раз зайду к тебе в контору и при всех скажу — жди в гости.
— У тебя хватит ума.
Пашка поднялся, положив руки на Тонины плечи, склонился над ней и, щекотливо дыша в ухо, прошептал озорную частушку:
— Ты зачем меня ласкала, коли я тебе не мил, ты бы с осени сказала, я бы зиму не ходил.
Повеселев, Тоня хлопнула его по плечу ладонью. Он пристроился покурить около самоварной вытяжной трубы, пока она устилала постель. Курил неторопливо, уже при выключенном свете, чтобы потом нырнуть под одеяло в согретую постель…
Утром Пашка раньше всех вышел из избы. Ведь не дожидаться, когда Тонька с дочерью соберутся в село: одна — в контору, где работает в бухгалтерии, другая — в школу. Лучше прогуляться на зорьке опять по реке или полевыми опушками, пошугать тетеревов.
Заждавшийся хозяина Тарзан радостно кинулся на грудь. Пашка подал ему с руки большой кусок хлеба, а сам замер, прислушиваясь: казалось, со всех сторон доносилось тетеревиное бормотанье, без которого нельзя было и представить весеннего утра. Там, где всходило солнышко, лес горбился темной гривой, а внизу простиралась ясно освещенная пойма с розоватыми березняками и ольховниками, среди которых зеркально покоилась полая вода. Ах, мать честная! Вот оно, блаженство-то для охотничьей души! Иди куда глаза глядят; на ногах бродни-вездеходы, за спиной ружье и полегчавший рюкзак. Словно бы для зарядки Пашка крутнул несколько раз плечами и бодро зашагал напрямки через огороды в поле.
В это утро не удалось хлопнуть ни одного тетерева. На титовском поле был поставлен шалаш, но в него Пашка не успел забраться, а с подхода лишь вспугнул ток. Огорчаться не стал, потому что в кармане имелась даровая пятерка.
Ровно к девяти подошел к магазину: продавщица еще отпирала замок. Он ступил за ней через порог и сразу — с просьбой:
— Марья Степановна, дай бутылочку.
— Что ты, леший, какую тебе бутылочку! Ведь знаешь хорошо — рано еще, а только зенки продрал, уже — в магазин. Не дадут за прилавок-то встать, — напустилась на него Марья Степановна, баба дородная, грубая, привыкшая чувствовать себя командиром над мужиками.
— Чего расшумелась-то? Говорю, дай бутылку, пока народу нет: суну ее в рюкзак, никто не увидит.
— Люди работают, а он с утра вина ищет, — продолжала бурчать продавщица, сердито двигая с места на место гири и подметая щеткой прилавок.
— У меня своя работа.
— Вот именно, своя — с ружьем шляться.
— Обнаглела, атаманишь тут за прилавком! — не сдержался Пашка, хотя знал, что не раз придется обратиться к Марье.
Вслед ему понеслась брань. На улице он дал волю себе, обругав продавщицу последними словами. Переминая пятерку, стал размышлять, какой найти выход из положения, где же отовариться? На счастье, заметил Никанорова, еще не уехавшего из совхоза. Тот шагал неторопливо, запустив руки в глубокие карманы полупальто, держал направление к почте.
— Николай Александрович! Погодь минутку! — Пашка устремился к нему. — Доброе утро!
— Здорово, Паша! — Никаноров подал мясистую, будто распаренную руку. — На охоту, что ли, собрался?
— Да нет! Выручи, Александрович. Понимаешь,
Никаноров кашлянул в кулак, почмокал толстыми губами и словно нехотя взял деньги, только подсказал:
— Ты тут не мозоль глаза, ступай домой, а я потом подойду.
— О’кэй! Сейчас закусончик организую.
Пашка с легким сердцем зашагал вверх по улице: проблема, считай, решена. Выпьют они с Никаноровым, потолкуют, а потом можно будет храпака задать. Работенка позволяет. В совхозе пусть вкалывают другие. У Пашки свой устав жизни.
Слов нет, на удивление красиво расположилось Белоречье по-над рекой, откуда далеко открываются лесные увалы, так что есть ощущение простора, столь необходимое русской душе. Скоро окинет зеленью луга, прибрежные ивняки и ольховники, буйно зацветет по всей реке черемуха, самозабвенно ударят соловьи. Какое другое место на земле может сравниться со здешним?! И все бы хорошо, да бывают весны, когда Сотьма отрезает путь и в райцентр, и на станцию, и в город. Вот и нынче взыграла не на шутку, потому что устойчивое тепло резко согнало из лесов полую воду.
Казалось, мост был надежный, поставленный всего два года назад, а заволновались белореченские жители, многие выходили на угор или спускались вниз и, собравшись в кучки, наблюдали, как напирает ходкая вешняя вода, уже почти касаясь бревен настила. Высказывали разные мнения и предположения, даже спорили, размахивали руками.
И был среди односельчан один человек, следивший за происходящим всех внимательней и заинтересованней. Афанасий Капралов, мужик уже пожилой (за шестьдесят), считался в селе признанным мостостроителем. Вон он стоит, ничем не приметный, в помятом пиджаке и такой же линялой кепке, сдвинутой на глаза: прищурившись, вроде бы спокойно посматривает на стремительную мутную воду, на обреченный, по всему чувствуется, мост. К разговорам он, кажется, не прислушивается, а они вокруг одного:
— О, смотри, какой выворотень гонит! Сейчас шарахнет по сваям!
— Нет, пронесло…
— Против прошлого году воды-то вдвое.
— Это уж точно снесет.
— А может, и уцелеет, если ночью начнется спад воды.
— Да какой спад! Гляди того, поверх настила хлынет, а уж тогда сразу его подхватит.
— Тем и плохо за рекой-то жить.
— Да, вечная канитель с этим мостом. Вишь, место поглянулось: стали строиться на высоком берегу…
К Афанасию Капралову приблизился высокий узкоплечий парень, белореченский киномеханик Толька Лазарев.
— Что, Афанасий Кузьмич, тю-тю твой мостик! — кивнул он на реку.
Капралов ничего не ответил, лишь зыркнул в его сторону голубыми щелочками глаз.
— Молчит старый хрен, — изрек Толька, снова отойдя к мужикам.
— Небось это дело касается его больше всех.
— А чего ему беспокоиться? Снесет мост — знает, что придут к нему, дескать, выручай. Он любит эти шабашки.
— Поменьше бы балаболили языками, — огрызнулся Капралов.
Он придавил каблуком окурок, сердито плюнул под ноги и направился к своему дому. И что брешут люди! Каждый раз он старается поставить мост добросовестно, чтобы его не взяла никакая вода, но где же ее предугадаешь, стихию-то? С другой стороны, если случалось, что взыгравшая Сотьма сносила мост, Афанасий Капралов испытывал некий подъем духа, чувствовал себя как бы в центре внимания, потому что знал: без него односельчанам в такой момент не обойтись. А насчет шабашек — ерунда, не станет Капралов обирать свой совхоз: забота тут общая, мост всем нужен. Это приезжие «гастролеры» рвут деньгу, так они за тем и едут. Между прочим, плотники-то аховые, быстро ляпают, но халтурно.