Поколение влюбленных
Шрифт:
Что может быть прекраснее, чем пробуждение от кошмара?
Если бы меня спросили об этом в тот момент, когда я проснулась в келье N-ского монастыря в половине пятого утра, я бы честно ответила: «Ничего». Нет ничего лучше, чем проснуться и обнаружить себя целой и невредимой, лежащей в постели, которая пахнет дешевым стиральным порошком. Одеяло мое виднелось на полу в районе стола. Создавалось ощущение, что я его не просто сбросила, а отшвырнула от себя. Маленькое небо за окном кельи было бледно-сиреневым. Я подумала,
Через полчаса, посмотрев на часы, я бросила бесперспективные попытки вызвать у себя сонливость.
Со стороны окна долетел звук колокола — густой, тягучий и всепоглощающий, как голос самого неба. Начали звонить к заутрене.
В мою дверь тихонько поскреблись.
— Входите, — сказала я.
Из темноты коридора вынырнула Анна. Вход в келью был низкий, и ей пришлось пригнуть голову.
— Как ты? — спросила она.
— Бывало и лучше, — честно ответила я, — впрочем, и хуже бывало тоже.
— Когда?
— Что когда?
— Когда бывало хуже? — спросила она, присаживаясь на край кровати.
— Хуже — это если ты просыпаешься от кошмара и понимаешь, что от факта пробуждения ничего, в сущности, не изменилось.
— Странно, — протянула Анна.
— Что тебе странно? — спросила я, поднимаясь с постели и разыскивая взглядом свои штаны и кроссовки.
— Лиза сказала, что хуже не бывает.
— Что?!
У меня пересохло в горле.
— Лиза здесь была? — Я вопрошающе уставилась на Анну. — Она ночевала в этой самой келье?
Анна, глядя мне в глаза, кивнула.
— Но… зачем? — Я снова села на кровать, забыв про одежду. — Зачем? Не понимаю. Что ей-то могло здесь понадобиться?
— Она очень переживала после аборта, — взгляд Анны блуждал по углам кельи, избегая моего лица, — я предложила ей пожить некоторое время здесь. Тогда-то я и убедилась окончательно, что эта келья особенная…
Мне казалось, что я тону. Мир выворачивался наизнанку.
— Она сделала аборт? — без нужды переспросила я. — Давно?
— Полгода назад.
— Полгода, — повторила я, пытаясь вспомнить, на что у меня ушли последние шесть месяцев. Чем я занималась все это время? Ничем особенным. Ходила на работу, вечерами сидела в обнимку с ноутбуком. Пила по утрам кофе, а перед сном кефир. В субботу ездила к родителям рассказывать о том, что у меня все в порядке. А моя Лиза — непроизвольно я снова назвала ее «моей», — моя Лиза в это время терзалась муками вины и страха. Я уверена, что решение об аборте не далось ей легко.
— Но почему она говорила об этом с тобой? — спросила я…
Анна пожала плечами:
— А с кем еще? Тебя в ее жизни уже не было. А с Матвеем они еще не стали настолько близки… Мы с ней виделись весной, когда она приезжала сюда на Пасху. Вместе стояли всенощную, а потом разговлялись и разговаривали. До утренней электрички… Ели пасху с изюмом, пили кагор…
Анна рассказывала, а я молчала. Меня грызла злостная мысль, что если бы наши с Лизой пути не разошлись, она никогда бы
— Она звонила мне несколько раз, — говорила Анна, — весной и потом летом. Позвонит, спросит, как дела, и молчит. Или начинает рассказывать что-нибудь про работу. Рассказывает, а потом неожиданно прервется и не закончит. Я спрашиваю ее: а что дальше-то? А она отмахивается, что, мол, ерунда, и ничего интересного на самом деле. Мне кажется, что все это было для нее ужасно скучным. Не понимаю, зачем она звонила…
Я знала зачем. Чтобы не умирать от одиночества. В отличие от меня Лиза совершенно не выносила пустую квартиру. Свой последний доматвеевский роман она завела, наверное, только для того, чтобы не проводить каждую ночь одной. Скорее всего с отцом ребенка они встретились несколько раз, а потом ее начал раздражать его запах, или его манера сидеть за столом, подтянув колени к подбородку, или привычка курить перед завтраком. Лиза расставалась с мужчинами обычно из-за пустяков, точнее, из-за того, что в глазах других выглядело пустяками. Хотя я знала, что на самом деле во всех случаях причина была одна и та же: моя подруга не могла долго быть с человеком, которого не любит.
— А что ей приснилось? — спросила я.
— Она не сказала, — отозвалась Анна, — и ты не скажешь. Верно?
Я кивнула. Рассказывать этот сон было выше моих сил.
— Но после ночи здесь она сказала, что паше поколение лишено жизненной силы, — продолжила Анна, — мы все тянемся к небытию, как к надежде на что-то лучшее.
Пару минут мы посидели молча. Я смотрела на небо, Анна — на мой затылок.
— Пойдешь к заутрене? — спросила она.
— Нет, я пойду к электричке, — ответила я, глянув на часы.
Встала, подняла лежащее на полу одеяло, обнаружила под ним свои брюки и начала одеваться.
— Я провожу тебя, — сказала Анна голосом усталой жрицы.
Я отказалась.
От монастыря до железнодорожной станции двадцать минут пешком. Да еще десять стоять на пустом перроне, около деревянного теремочно-яркого вокзала и ждать первую электричку.
Итого — полчаса было в запасе, прежде чем люди увидят мое лицо. Полчаса на то, чтобы прийти в себя и постараться замаскировать себя равнодушной миной.
Полчаса — это ничтожно мало.
День приползал под покровом густого утреннего тумана. Где-то за ним уже вставало солнце, но я была рада, что не вижу его. Возмутительная красота загородного мира, влажная пружинистая трава под ногами, трепет свежих березовых листьев — все это было для меня танталовыми муками. Видимый и осязаемый мир не был моим. Он отторгал меня, как непрошеную свидетельницу того, что предназначено другим.
Я чувствовала себя маленькой и потерянной в огромном туманном утре. Там, в будущем, которое наступало через полчаса, жили люди. А здесь была только я.