Поколение
Шрифт:
Эти мысли обступили его, он не мог никак уйти ни от своей жизни, ни от жизни своих друзей, не мог перестать думать, зачем он и что ему теперь осталось в жизни, и каков в ней смысл, если она разрублена надвое. Какой-то мудрец сказал, что «думают о смысле жизни только те, у кого есть время, мне же некогда, я просто живу».
Мудрец тот — пижон. Если человеку не думать, то незачем и жить. Лозневой думал мучительно, до головной боли, он не мог отделить себя от девчонок, Раи, Ленинграда. Они и там, на его проклятом и родном Севере, будут рядом с ним. Он проснется в своей остывшей за долгую
Завтра он уезжает на Север. Сколько раз он уже уезжал отсюда? Только теперь он покинет родной город без того крепкого и спасительного чувства, что за его спиной остается дом, куда всегда можно вернуться. Дома нет. Нет и надежды, что его можно отстоять. У него оставалось одно — его Север, его работа, его старые и новые друзья.
…Брел по городу. Сеял мелкий, противный дождь. Наконец спустился в метро и поехал к Кузовлевым.
Они были дома. Ждали. Видно, Рая позвонила. Сразу пригласили к столу, хотя время для ужина и было раннее. Он не знал, что говорить, потому что обо всем уже передумал и все выговорил сам себе, когда бродил по городу. Но надо было что-то делать. Он стал есть.
— Я не понимаю ее, — сердито сказала Оля. — Мы с ней поссорились.
Лозневой оторвал взгляд от тарелки, мягко положил вилку и нож на ее край и больше уже за весь вечер не прикоснулся к еде. Там, в груди, у самого горла, что-то запеклось. Он только смотрел на Вадима и удивлялся. Как это случилось, что они поменялись ролями! Всегда Лозневой уговаривал Вадима выкинуть блажь из головы и смотреть на жизнь трезво, а теперь это говорил ему Вадим. Было во всем этом что-то нелепое и несерьезное. Вадим уговаривал его, как уговаривают больного здоровяки, выкинуть болезнь из головы и жить нормальной здоровой жизнью. И это вдруг разозлило Лозневого.
— Не говори чепухи, — прервал он Вадима. — Жизнь нельзя начать заново не только в мои сорок пять, но и в тридцать. Ее только можно продолжить, потому что все прожитое и пережитое остается с тобой, и от него никуда не уйдешь.
— Это что же, — насторожился Вадим, — я в свои сорок уже прожил жизнь? Ты брось, — и он даже погрозил Лозневому кулаком. — Я еще и не жил. Только подступил к настоящей жизни. У меня еще по закону впереди двадцать лет трудового стажа.
— Не знаю, как у тебя, Вадим, а моя жизнь уже перевалила гору. Это не жалоба, а реальность. Знаешь, там, на Севере, зимние ночи длинные…
— Знаю, по шесть месяцев каждая, — пошутил Вадим.
Но Лозневой, не заметив его остроты, продолжал:
— …И там я столько передумал и столько во мне перегорело, что теперь уже ничего не страшно. Я сейчас могу говорить с тобою одинаково и о жизни, и о смерти, и не потому, что для меня теперь что жизнь, что смерть — одно и то же, нет, не одно. Я глянул на свою жизнь трезво, как, видно, должен на нее смотреть каждый в мои годы, и увидел, что она имеет свое начало и свой конец, как все на
— Ну ты, брат, рассуждаешь, как мой дед Степан Кузовлев. Правда, ему уже под восемьдесят. Живет в деревне, на Псковщине. Так он уже лет двадцать назад подготовился. Отдал все распоряжения, даже на чердаке домовину припас. Сам себе сделал гроб. А не умирает, все еще в совхозе на ферме сторожует.
— Дед твой трезво смотрит на жизнь и спокойно относится к смерти. К ней всегда так относились на Руси старики.
— Ты, Олег, даже юмор перестал понимать — я высмеиваю твою хандру, а ты серьезно.
— А я, Вадим, серьезно. У меня хотя, наверно, и больше, чем у Степана Кузовлева, дел на этом свете осталось, но я, как и он, понял, что время от времени итоги подводить надо. — Лозневой умолк, раздумывая, и вдруг, неожиданно наклонившись к другу, зашептал: — Тогда яснее видится: а так ли живешь? Вот был у меня дом, семья, и все это напрочь разломилось. От меня отлетела большая половина жизни. В семье, было все: и моя душевная твердость, и моя спокойная работа, и уверенность, как я буду жить завтра, и, наконец, оправдание, зачем и для чего я. А теперь ничего нет. Остался один и не знаю, что мне с собою делать… — Глянув на испуганное лицо Вадима, вдруг прервал свой шепот и уже другим тоном продолжал: — Если ты думаешь, что я замыслил что-то над собой, то напрасно.
— Это было бы верхом глупости.
— Да, согласен. Для нормального человека это не решение. И потому я не затем выжил в том аду, чтобы теперь самому порушить. Мне один человек в лагере сказал, что я долго буду жить. Ему можно верить. Перед смертью люди не врут. Так что за меня, Вадим, не бойся, хотя я и не знаю, что мне делать с моей второй половиной жизни, какая осталась при мне.
— У тебя двое детей, это твоя кровь и плоть, их еще на ноги надо ставить.
— Они, конечно, они… Без них было бы проще… Или трудней.
— Конечно, трудней. Без детей всегда трудней людям.
— Видишь ли, дорогой Вадим, я должен признаться тебе еще в одном своем горьком поражении, — Лозневой почувствовал противную сухость во рту. Он переждал боль, которая все чаще сжимала сердце. — Понимаешь, какая штука… Когда я уходил из дому и прощался с девчонками, открыл для себя страшную вещь. Дело в том, что Наташка и Верунья отвыкли от меня. Понимаешь, отвыкли. С этой идиотской работой я же месяцами не бывал дома. Вот и случилось… А со мной происходит то, чего никогда не было раньше: я стал скучать по Наташке и Верунье смертно.
Лозневой неожиданно замолчал, превозмогая себя. Он долго смотрел перед собою, и Вадиму показалось, что его друг, выключившись из разговора, забыл, где он и что с ним происходит.
— Произошла глупая сцена… — с трудом начал он наконец. Голос у него охрип, будто после долгого сна. — Не мог оторвать себя от девчонок, боялся, что заплачу. Подступило вот сюда, — и он потянулся рукой к шее, — не могу, и все… — Подбородок Лозневого смялся, ресницы часто-часто заморгали, и Вадиму показалось, что сейчас он на мгновение увидел на бледном, подрагивающем лице друга ту муку, которую тот пережил, уходя из дому.