Поколение
Шрифт:
— Ничего, обойдусь…
— Ну и ладно.
Лозневой не смотрел на нее, но слышал, как облегченным вздохом вырвалось у нее это «ладно». Он тут же повернулся и захлопнул за собою дверь.
Серое небо, придавив крыши, сеяло холодный дождь. Подняв воротник, Лозневой прошел через пустынный двор и свернул в сквер. Ветер обрывал последние мокрые листья с обнаженных деревьев, засыпал грязные лужи, беззвучно тащил их по земле. Олег Иванович смотрел сквозь пелену дождя и не узнавал своего района. Сквер, улица, дом, где он прожил почти восемь лет (да, восемь — эту квартиру они получили, когда родилась Верунья), — все показалось ему чужим. «Какое же печальное и тоскливое время осень, — подумал он. —
Он брел по дорожке с выщербленным асфальтом. Сколько раз он гулял здесь с детьми? Вот та скамейка, где они «делали привал». Все чужое, все не свое.
Так когда же была его весна? Когда к нему пришла Рая.
Толстой думал об этом по-своему. Муж и жена, любил повторять он, — это не две параллельные, а две пересекающиеся, и точка их пересечения — женитьба, после чего линии начинают расходиться. Неужели это верно? Если вспомнить их супружество, то оно, пожалуй, может и подтвердить мысль Толстого. Только в первые месяцы после свадьбы до рождения Наташки они были счастливы. Наверно, тогда пересеклись прямые их жизней. Пересеклись и начали расходиться. На этом все и кончилось. Неужели так? Лозневой даже испугался. А чем же были остальные двенадцать лет? А были эти годы как раз тем временем, когда они все дальше и дальше уходили друг от друга и наконец оказались так далеко, что уже не смогли быть вместе.
Нет, это не так. Все в нем восставало. Не так. Ему нечего гневить судьбу. Она не обошла его ни своими ударами, ни милостями. Было все: и хорошее, и плохое, но хорошего больше. Сколько раз они переживали такое, в чем люди обычно боятся признаться даже самим себе и что хранят до последних дней.
Они каждый день открывали друг в друге и каждый в самом себе неизведанное, новое, о чем и не подразумевали, и казалось, этим открытиям не будет конца, их хватит на всю жизнь. Постигали себя и мир, и в этом постижении было столько сладостной муки ждать новой близости и нового открытия, что они не переставали думать друг о друге. Наверное, это и было то чувство, которое называют любовью, но Олег не решался произносить это высокое и не очень точное слово. По его мнению, оно могло в какой-то мере передать состояние людей лишь до замужества и в первый год брака до появления детей, а в супружеской жизни рождается нечто другое: Он и Она уже восходят на другую, высшую ступень своего чувства. Для настоящего супружества одной любви, светлой и беззаботной, мало. Появляется третий человек, а вместе с ним долг и ответственность, необходимость жертвовать и ограничивать себя — без всего этого уже не может быть супружеского счастья.
Лозневой не знал, что еще нужно для семейной жизни, но, как человек земной, не доверявший заоблачным высям, он был уверен, что и самая пылкая любовь может быстро истощиться и угаснуть в супружестве, если ее постоянно не питать трезвой реальностью жизни. А они не сумели сделать этого, и он сам больше всего виноват во всем. Слишком был уверен в себе. Нет, ему не нужно вспоминать дурное. Человек не виноват, если умирает чувство. Он тоже не унизил бы себя до того, чтобы жить в притворстве и обмане.
Лозневой стал думать о своих друзьях и их супружеских жизнях, и выходило, что у всех она была по-своему запутанная и нелегкая.
Одна семья его друзей жила вроде бы и счастливо. Они дорожили друг другом, ни одного отпуска не провели врозь, а если случалось кому-то на неделю-две уехать в командировку, то звонили друг другу каждый день. Со стороны самая счастливая пара. Но он знал, что это не так. У них не было детей. Это еще лет до тридцати можно себя обманывать, а перевалит тебе за тридцать пять, и ты уже будешь украдкой жадно глядеть
У других его друзей был ребенок и, казалось, благополучие в семье полное. Но лада тоже не было. Муж готов был изменить своей кроткой жене почти с каждой встречной. Однажды в ресторане, когда уже были погашены огни, его никак не могли оторвать от официантки. Та была лет на пять старше его жены, с тяжелой мужской челюстью и какими-то липкими маслеными глазами. Олега Ивановича даже передернуло от этих воспоминаний.
«А семья Кузовлевых?» — неожиданно спросил себя Лозневой, и в груди у него потеплело. Она, может, самая правильная, какие он знает. Классическое, по сегодняшним временам, супружество. Двое детей — сын и дочь. Кузовлевы молодцы! Но у них во всем верховодит Оля. Она держит семью. А Вадим — странный парень. Оля сразу нашла свое место. На многое не претендуя, после вуза она устроилась в заводскую лабораторию, а он никак не может найти себе пристанища. За те десять лет, какие знает Лозневой Вадима, он сменил уже четыре места работы. Он мог спокойно работать всего год-два на одном месте, а потом начинал ныть, жаловаться.
— Чувствую, как меня засасывает. Такая, брат, тина, такой зверинец, — доверительно шептал он. — Они могут погасить любую божью искру, любой человеческий порыв.
Вадим умный парень, отличный конструктор. У него два изобретения. Одной его машине ВДНХ присудила Большую серебряную медаль. Но Вадиму, как он сам говорит, дико не везет.
— Ты знаешь, — растерянно моргая, говорит он, — я опять работаю не там. Да и живу как-то не так.
Острая на язык Оля как-то при Лозневом сказала Вадиму:
— А может, ты, мой дружок, не в том веке живешь? — И тут же трагически продекламировала: — И черт меня дернул с моим талантом и моими запросами родиться в наше время.
Вадим весело посмотрел на жену и расхохотался.
— Вот, Оля все знает. У нее нет сложностей в жизни, нет сомнений. Завидую я ей.
— Если бы ты не выдумывал, у тебя их тоже не было.
Кузовлевы пикировались легко и беззлобно, оставляя друг за другом право быть такими, каковы они есть. Лозневой представил себе, как бы мог закончиться такой разговор у них с Раей. Они бы упрекали и доказывали друг другу до хрипоты. И именно тогда Лозневой подумал, что терпимость друг к другу, может быть, одна из самых больших добродетелей супружеской жизни. Раз уж ты связал свою жизнь этим святым союзом, то принимай человека таким, каков он есть. Наверно, Кузовлевы понимают это. Понять несложно, а вот делать?
Лозневой обнаружил себя в Летнем саду. Это сколько же он отмахал с Васильевского острова? Он глянул на часы. Бродит больше часа. Промок. Идти ему некуда — только к Кузовлевым.
Вадим — один из самых задушевных его друзей. В нем Олега больше всего поражали открытость и беззащитная наивность. Но именно эти самые дорогие для Лозневого человеческие качества мешали его другу удачливо жить.
Почему Лозневому сейчас легче думать о чужой жизни, нежели о своей? Почему? Перед ним опять всплыло грустное, обиженное лицо Вадима.
— Ведь не дурак, — шептал он, — не лентяй, не пьяница, не мот, не разгильдяй, а не идет жизнь, да и на тебе. — И вдруг, посмотрев на Лозневого испуганными глазами, спросил: — Я, Олег, неудачник. Правда? Ведь есть такие. Всю жизнь…
— Не знаю таких, — жестко ответил тот. — Все зависит от самого человека. — Лозневой задумался и добавил: — Почти все зависит от нас самих. Как мы поведем себя сами.
Люди живут, и что-то с ними происходит, они изменяются и уже не могут делать так, как было до этого, не могут, и все. Неужели это и есть жизнь? И почему она такая разная и такая одинаковая у всех?