Покорение Крыма
Шрифт:
Прежде чем ответить Румянцеву, ожидавшему необходимых инструкций, Екатерина решила переговорить с Чернышёвым и Паниным.
Вице-президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышёв не скрывал своего недовольства:
— Не боясь вызвать гнев вашего величества, я должен чистосердечно сказать, что сколь ревностно и горячо ни желали бы мы видеть для пользы и облегчения нашего конец военным бедствиям, столь же считаем себя обязанными — перед Богом! перед светом! перед Россией! пойти на мир не иначе как славный, общий нашей обиде удовлетворительный и на
— В чём основа такой категоричности, граф? — спросила Екатерина, отметив про себя редкую для Чернышёва непреклонную решительность.
— Такой уступкой туркам мы безвозвратно потеряем всю кампанию нынешнего года, а с ней и сильнейшее побуждение Порты к миру. Ещё одна-две крупные виктории, и турки не будут столь привередливы — примут мир на наших кондициях.
— Война для казны и для народа становится чрезмерно тягостной, — заметила Екатерина.
— На одну кампанию силы и средства найдутся. А более не потребуется!..
Никита Иванович Панин тоже был резок в суждениях. Но говорил о политической стороне дела:
— Домогательства турок о ручательстве посредствующих дворов есть плод их собственного с вероломием соединённого невежества. Таковое условие не может быть принято нашей стороной! И тем более внесено в заключительную конвенцию.
— Я тоже не желаю позволить Пруссии и Австрии вмешиваться в трактование мирных кондиций, — сказала Екатерина. — Но как поступить, чтобы не внести раздоры в только открывающееся дело?
Панин, с присущей ему политической изворотливостью, нашёл выход.
— Я полагаю, ваше величество, — сказал он, — нам не стоит противиться, чтобы посредствующие дворы удовлетворили буйство наших неприятелей какой-либо с их стороны согласной приманкой... Но сами собой!.. Без нашего в том участия и обязательства...
Беседы с Чернышёвым и Паниным, собственные размышления побудили Екатерину изменить в условиях перемирия и пункт о кораблеплавании в Чёрном море. (Принятие этого пункта лишало Россию возможности охранять Крымское побережье крейсированием флотилии Синявина). Она боялась, что турки могут — вопреки договорённости! — внезапно высадить крупный десант в Крыму и блокировать русские гарнизоны. В этом случае татары, несомненно, с охотой вернулись бы под покровительство Порты — и полуостров для России был бы потерян.
В подписанном 2 апреля рескрипте Екатерина повелела Румянцеву:
«Употребить попечение к преложению пункта учинённых с нашей стороны предложений относительно до Чёрного моря таким образом, чтобы обеих сторон военные и другие суда имели полную свободу ходить и плавать при берегах, оружию каждой части подвластных и между оными до крайнего со своей стороны устья Дуная».
При этом плавание турок к Очакову запрещалось. Но с оговоркой: если комиссар будет упрямиться — согласиться на оное, обязательно выговорив российским судам «безвредное плаванье» к берегам Бессарабии.
Апрель —
Посылая нарочного в Яссы, Екатерина надеялась, что он успеет прибыть до завершения переговоров между Симолиным и Абдул-Керимом. Меняя лошадей на каждой станции, нарочный гнал их днём и ночью, ел и спал прямо в карете, но — опоздал.
Когда он, измученный, невероятно уставший, вошёл в кабинет Румянцева, чтобы лично вручить высочайший рескрипт, Пётр Александрович как раз закончил чтение рапорта Симолина. Статский советник доносил, что за четыре дня переговоров условия перемирия удалось согласовать окончательно и конвенция готова к подписанию.
Просмотрев рескрипт, Румянцев тихо, себе под нос, пробурчал что-то бранное, выхватил из бронзового кубка перо, быстро черкнул на листке несколько строк Симолину, вызвал адъютанта и, бросив ему записку, прикрикнул:
— Немедля отправить в Журжу!..
Довольный скорым и точным исполнением порученного дела и ожидая похвалы от фельдмаршала, Симолин, прочитав записку, поначалу даже не сообразил, о чём в ней идёт речь, а когда понял — обречённо всплеснул руками:
— Бог мой! Но ведь всё уже обговорено. Осталось только поставить подписи... Чем же объяснить турку перемену условий?!
(В записке Румянцева никаких разъяснений не давалось — была только ссылка на высочайший рескрипт).
Погоревав, Симолин через переводчика пригласил Абдул-Керима к себе на квартиру и, испытывая сильную неловкость, объявил о перемене пункта.
Услышав маловразумительное объяснение о монаршем повелении, эфенди недовольно фыркнул в седеющую бороду:
— Я не собираюсь менять кондиции по каждой вашей прихоти!
— Но перемена пункта несёт обоюдные выгоды, — возразил Симолин.
— Я в этом не уверен! — капризно заявил эфенди, решив, что русские задумали какую-то хитрость. — Без совета с великим везиром я не стану давать вам ответ.
Подписание готового документа было отложено.
В течение последующего месяца стороны пытались договориться. Но турки наотрез отказались менять что-либо в согласованной конвенции и, несмотря на все старания Симолина убедить, что никаких коварных замыслов этот пункт не содержит, твёрдо стояли на своём. Опасаясь, что конгресс может завершиться безрезультатно, Румянцев принял на себя бремя ответственности и приказал Симолину подписать договор «по конвенции прежней».
19 мая оба комиссара скрепили текст договора, написанный на русском, турецком и итальянском языках, своими подписями и печатями. Срок перемирия определялся до начала мирного конгресса, место и время проведения которого предполагалось согласовать в ближайшие недели.
Обе делегации не скрывали своего удовлетворения, а комиссары обменялись дорогими подарками: Симолин подарил эфенди соболью шубу в тысячу рублей, а тот презентовал Ивану Матвеевичу прекрасного коня в богатом убранстве...