Покрывало Изиды

Пшенов Алексей

Вывод напрашивался один: ни Катя, ни тем более её отец никогда больше не должны покидать Британию и контактировать со своими соотечественниками. Но как этого добиться? Арестовать их обоих по подозрению в шпионаже? Но даже Осокину невозможно предъявить ничего конкретного, а что тогда говорить о его дочери? Оставалось только пойти на довольно рискованную авантюру – инсценировать покушение на разведчика-предателя и обвинить в этом Москву. Решение об операции принимали на самом верху, и оно было положительным. Даже если в скандальных воспоминаниях Маевского не было никакого конкретного компромата на российского Президента, то он наверняка имелся на его ближайшее окружение. А это очень важный козырь в политических интригах и экономических войнах.

Способом покушения было выбрано самое банальное в цивилизовнном мире отравление. А ядом – чтобы не было никаких сомнений в том, кто это сделал – разработанное ещё в Советском Союзе нервно-паралитическое вещество “Бальзамин”. За сорок лет после своего создания технология “Бальзамина” перестала быть какой-либо тайной, и синтезировать его не составило никакого труда. Нужно было только грамотно рассчитать дозировку и выбрать способ применения. Исключая возможную утечку информации, Грубер решил лично провести эту рискованную операцию. За три дня до отлёта Кати он вместе с начальником токсикологической

лаборатории Стивом Мэйсоном заступил на ночное дежурство в фургоне наружного наблюдения возле дома Осокина. В шестом часу утра, когда жители ещё крепко спали, а улицу уже окутал плотный утренний туман, они вышли из машины и направились к жилищу своего подопечного. Одетый в угрожающе-раздутый оранжевый “скафандр” химзащиты Мэйсон был похож на инопланетного монстра и запросто мог довести до инфаркта какого-нибудь случайного прохожего. Грубер должен был его страховать на случай подобного форс-мажора. Правда, он сам в противогазе, болотных сапогах и долгополом прорезиненном плаще с капюшоном выглядел не менее нелепо-пугающе, чем его коллега. Подойдя к дому Осокина, Мэйсон расстегнул висевший на боку герметичный медицинский пакет и, тщательно отерев металлическую дверную ручку от влажного ночного конденсата, несколько раз прыснул на неё из стеклянного пульверизатора. Грубер, надевший длинные и плотные резиновые перчатки, всё это время предусмотрительно стоял метрах в пяти от него на газоне возле живой изгороди. Когда Мэйсон, окончив свою работу, отошёл от дома, он помог ему снять защитный костюм и тщательно упаковать его в толстостенный полиэтиленовый мешок. Завершив операцию, которая заняла не более пяти минут, контрразведчики разошлись в разные стороны. Мэйсон вернулся в фургон наружного наблюдения, а Грубер направился в стоявший на другом конце улицы неприметный серый седан. В восемь утра Мэйсон, как положено, сдал смену майору Самуилу Престону и дежурному сержанту и уехал. А Грубер продолжал следить за Осокиными из своей машины до того самого момента, когда они, вместо того, чтобы эффектно рухнуть на вокзальную платформу или на тротуар посередине Мэйн-Стрит, тихо и незаметно для окружающих отключились на лавочке в сквере Гилберта Честертона.

В плане операции никаких подставных медиков не существовало – всё должно было выглядеть максимально естественно. Предполагалось, что отравится только Осокин, а его дочь сама вызовет обычную скорую помощь, и потом останется в госпитале ухаживать за больным отцом. Но выйдя из дома, Катя по-детски взялась за отцовскую руку и тоже получила порцию “Бальзамина”. Теперь они оба неприметно умирали на садовой скамейке, и медлить было нельзя. Грубер уже хотел сам набрать три экстренные девятки, но тут в дело вмешался майор Самуил Престон. Увидев бедственное положение Осокиных, он вышел из фургона наружного наблюдения, вызвал неотложку, а потом вступил в абсолютно ненужный диалог с диспетчером. Грубер вовремя прервал эту излишнюю болтовню и едва ли не силой вернул сердобольного Престона на его рабочее место. Карета скорой помощи прибыла буквально через две минуты и отвезла едва живых пострадавших в Мэтфилдский окружной госпиталь, в который именно сегодня прибыл с проверкой санитарный инспектор из Лондона. Этим инспектором, проверяющим готовность медицинского учреждения к различным экстренным ситуациям, был начальник токсилогической лаборатории службы Ми-5 профессор Стив Мейсон. Когда в госпиталь привезли отравленных Осокиных, он осматривал именно реанимационное отделение и сразу же предложил свою квалифицированную помощь. Бегло осмотрев пострадавших, опытный профессор сразу поставил точный диагноз – отравление нервно-паралитическим веществом – подобрал необходимый антидот, лично подключил пациентов к аппарату искусственного дыхания и определил дальнейший курс их лечения. Как позже признавался Мэйсон, счёт шёл буквально на минуты, и он был уверен, что Осокин, в отличие от менее пострадавшей дочери, уже не выкарабкается. Но тот выкарабкался и спустя пять недель естественной комы пришёл в себя. А вечером в день отравления химики из токсикологической лаборатории подтвердили диагноз своего шефа и определили, что Осокины подверглись воздействию “Бальзамина” – нервно-паралитического отравляющего вещества, созданного в Советском Союзе ещё в конце восьмидесятых годов. Ресторан “Орисса” и сквер Гилберта Честертона тут же подверглись самой тщательной дезинфекции, а дом Осокина скрупулёзно обследовали химики и криминалисты.

Не обошлась эта рискованная операция и без нескольких серьёзных накладок. Прибывший превым на осмотр дома Осокина местный констебль неосмотрительно взялся за дверную ручку незащищённой рукой. К счастью, “Бальзамин” к тому времени уже частично испарился и страж порядка отделался обычным отравлением. Но самым опасным оказалось то, что креативно сфабрикованная улика – флакон из-под французских духов, в котором вместо дорогого парфюма содержалось отравляющее вещество – бесследно исчезла. В шесть часов утра Грубер лично положил ядовитую тару в фирменную упаковку и выбросил ближайший к дому Осокина мусорный бак, но после полудня, когда криминалисты обследовали контейнер, её там не оказалось. Камеры наблюдения, по версии следствия отключённые русскими хакерами, в этой части Мэтфилда не работали с девяти вечера до девяти утра, поэтому выяснить, куда подевалась неопровержимая улика, было невозможно. Отравленный флакон обнаружился только через месяц. Оказалось, что его нашёл собиравший окурки местный бродяга и подарил своей подруге, жившей в соседнем городке. Та долго и безуспешно пыталась обменять парфюмерию на что-то более ценное, вроде алкоголя или марихуаны, и в итоге использовала её по прямому назначению. Женщина отравилась насмерть, а её приятеля, тоже понюхавшего отравленные духи, удалось спасти. Обоих бродяг причислили к жертвам русской химической атаки, а злополучные духи стали единственной, но неопровержимой уликой в деле об отравлении Осокиных.

На следующее утро после происшествия в сквере Честертона, новость о том, что агенты ГРУ отравили в Мэтфилде своего бывшего коллегу, вышла на первой позиции всех ведущих газет, телепрограмм и интернет-каналов. Кремль активно открещивался от предъявленных обвинений, но его оправдания на фоне массированной информационной атаки выглядели неубедительно. Москву как обычно обвинили во всех мыслимых и немыслимых грехах, выслали нескольких российских дипломатов и ввели очередные санкции.

Пока высокие политики получали свои высокие дивиденды от скандального отравления, Алекс Грубер решал более приземлённые задачи – искал мемуары Маевского. Но злополучная рукопись по-прежнему играла с ним в прятки. Как и в случае со скоропостижно умершим олигархом, дело об отравлении Осокиных номинально вела криминальная полиция, а по факту военная контрразведка. Грубер самолично просканировал все закоулки в доме бывшего двойного агента,

но не нашёл ничего интересного кроме раскуроченного ноутбука, валявшегося под стеллажом в гараже. Вероятно, в своё время это была очень ценная улика, потому что от неё остался только корпус – без жёсткого диска, клавиатуры и экрана. В то же время в пылесборнике пылесоса были обнаружены прилипшие к стенкам крошечные кусочки металла и пластика. Такие же микрочастицы сохранились и на разделочной кухонной доске. Судя по записи с уцелевшей в гараже видеокамеры, Осокин принёс туда останки ноутбука уже на следующий день после приезда своей дочери. видимо, именно тогда он и уничтожил жёсткий диск, клавиатуру и монитор. Судя по заводскому номеру, ноутбук был куплен в Лондоне через полгода после обмена Осокина, в то самое время, когда Катя первый раз приехала в гости к отцу. Этот гаджет никогда не подключался к Интернету и, скорее всего, использовался для шифровки сообщений, которые Катя или какие-то другие курьеры отвозили в Москву.

А в том, что курьеры существовали, Грубер не сомневался. На видеозаписи из гардероба “Ориссы” было видно, как Осокин, выходя из ресторана, лоб в лоб столкнулся с каким-то мужчиной и перекинулся с ним парой фраз. Полковник не поленился и по видеокамерам проследил передвижение незнакомца от Мэтфилда до самого Лондона. Выяснилось, что это русский турист Сергей Коновалов, прилетевший в Англию со своим другом Маратом Баишевым пять дней назад. За это время они дважды посетили Мэтфилд, а остальное время провели в пабах, барах и ночных клубах. На следующий день после отравления Осокина, они, неожиданно сменив билеты, досрочно вернулись в Москву. В Мэтфилде русские псевдотуристы посещали только музей Востока и ресторан “Орисса”. Во время их первого визита Осокины не были ни в музее, ни в ресторане. Значит, никакого контакта между московским резидентом и его связниками быть не могло. Конечно, если он заранее не оставил закладку в одном из этих мест. Но Осокин ничего не оставил – иначе Коновалов и Баишев не вернулись бы в Мэтфилд во второй раз. И на этот раз они лицом к лицу столкнулись с Осокиным в дверях ресторана “Орисса”. Случайность или нет? Спланировать заранее подобный контакт практически невозможно, но всё же… Грубер едва ли не сто раз просмотрел этот трёхсекундный фрагмент видеозаписи, но ничего подозрительного не увидел.

Но даже если бы Осокин и сумел незаметно передать Коновалову флэш-карту или какой-то другой носитель, то связной, дотронувшись до него, отравился бы точно так же как Катя, и через пару часов оказался в какой-нибудь больнице. Оставить закладку между первым и вторым приездом туристов-связников Осокин не мог – за это время он не был ни в музее, ни в ресторане. Значит, русские туристы улетели ни с чем, и мемуары Маевского находились где-то здесь в Мэтфилде! Если только Осокин не уничтожил их вместе со своим ноутбуком…

Глава 5. Андрей Осокин, Афганистан.

Ни в детстве, ни в юности Андрей Осокин ни сном, ни духом не помышлял стать разведчиком. Как и многие другие, он попал в эту профессию совершенно случайно. Молодому Осокину казалось, что будущих нелегалов с детства выращивают в каких-то специальных инкубаторах, где буквально с пелёнок прививают зарубежную ментальность, учат говорить и мыслить исключительно на иностранном языке, умело шифроваться, пользоваться различными шпионскими гаджетами и запоминать наизусть огромные массивы информации. Андрей же в раннем детстве сначала хотел стать крановщиком, а потом последовательно: экскаваторщиком, пожарным и милиционером. А в восемь лет, казалось, окончательно, выбрал романтичную профессию археолога. Но тут ему совершенно случайно попалась учебная брошюра с рассказом Артура Конан-Дойла “Пляшущие человечки” на английском языке. Кривляющиеся фигурки заинтриговали мальчика. Он нашёл в домашней библиотеке англо-русский словарь и несколько вечеров, вместо того чтобы делать уроки, переводил увлекательный детектив и записывал его в отдельную тетрадку. Эта работа так захватила мальчика, что он окончательно и бесповоротно решил стать переводчиком. Адаптированные для школьников брошюры на английском языке продавались в Доме педагогической книги, и к пятому классу, когда в школе начинают изучать иностранные языки, Андрюша Осокин уже перевёл несколько рассказов Конан-Дойла, Джека Лондона и О Генри и владел английским на базовом уровне. Параллельно он стал учить и немецкий язык, а в старших классах увлёкся экзотической восточной культурой. Осокин даже раздобыл редкостные словари фарси и хинди, но самостоятельно освоить эти сложные языки было нереально, а найти квалифицированных преподавателей найти было невозможно. Впрочем, кое-что он всё же усвоил.

После школы Осокин, ничуть не сомневаясь, что поступит с первого раза, подал документы в институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Однако изучая английский, немецкий, хинди и фарси, он совершенно забыл про русский, и получив за сочинение трояк, недобрал один балл и осенью отправился в армию. На призывной комиссии Осокин сам попросил отправить его куда-нибудь на юг, мотивировав это желание базовым знанием индийского и персидского языков. В результате он попал на погранзаставу в Таджикистане, где его начальное знание фарси и хинди оказалось абсолютно ненужным. Но Осокин и здесь нашёл применение своим лингвистическим способностям – он стал изучать таджикский язык и за два года изрядно в этом преуспел. Начальник погранзаставы, видя неуёмную тягу своего подчинённого к иностранным языкам, посоветовал ему после дембеля поступать в Военный институт Министерства обороны. Понимая, что после армии в Мориса Тореза ему уже не попасть, Осокин согласился и, получив блестящие характеристики и рекомендации, направился на факультет военных переводчиков. Правда, здесь его постигло неожиданное разочарование. И Иран и Индия считались очень привлекательными местами для прохождения службы, поэтому специализироваться на фарси и хинди без какой-либо протекции было невозможно. Никаких влиятельных покровителей у Осокина не было и ему достались языки Афганистана – пушту и дари. Впрочем, это не разочаровало молодого человека – он был безмерно рад тому, что без особых проблем поступил на престижный факультет, и будет заниматься любимым делом.

Окончив с отличием институт, Осокин получил направление на военный аэродром в узбекском Термезе, и через год вместе с ограниченным контингентом Советских войск попал в Афганистан. Предполагалось, что эта экстренное вторжение предотвратит разгоравшуюся в стране гражданскую войну, но оно только подлило масла в огонь. Сначала местные жители встречали советских воинов едва ли не с цветами и видели в них освободителей от кровавой диктатуры Хафизуллы Амина, но благоприятная ситуация очень быстро изменилась. Сменивший Амина Бабрак Кармаль оказался ничем не лучше своего предшественника и при поддержке советской армии развернул широкомасштабную войну против исламской оппозиции. Шурави (советские военнослужащие) в глазах большинства местных жителей очень быстро превратились из желанных освободителей в ненавистных оккупантов.