Покуда над стихами плачут...
Шрифт:
В стихах этот его жизненный опыт сперва выразился так:
Я сам свои сюжеты выбирал И предпочтенья не отдам особого Вам — вежливые волки — трибунал, Вам — дерзкие волчата из Особого. Я сам мистификатор и шпион. Помпалача в глазах широкой публики. Военный следователь. Из ворон. Из вороненых воронов республики. Пусть я голодный, ржавый и ободранный, С душой, зажатою, как палец меж дверей, Но яПоследние — ужасные! — строки должны, видимо, означать, что «помпалача», фанатично убежденный в правоте своего жестокого дела, все-таки лучше тех, кто исполняет свою страшную службу равнодушно и холодно, для кого чужая жизнь ничего не значит. Но истинное его отношение к должности «помпалача», к которой и ему волею обстоятельств пришлось прикоснуться, прорвалось тут только в одной строчке — о душе, «зажатой, как палец меж дверей».
Несколько лет спустя он вновь вернется к этому состоянию своей души. Но теперь осознает и выразит его уже по-иному:
Я был либералом, При этом — гнилым. Я был совершенно гнилым либералом. Увертливо-скользким, как рыба налим, Как город Нарым — обморожено-вялым. Я к этому либерализму пришел Не сразу. Его я нашел, как монету, Его, как билетик в метро, я нашел И езжу, по этому езжу билету.Суть дела состояла в том, что по самому строю своей души он не был приспособлен к той роли, какую ему предписано было играть:
С диким любопытством посмотрел На меня угрюмый самострел. Посмотрел, словно решал задачу. Кто я — дознаватель, офицер? Что дознаю, как расследую? Допущу его ходить по свету я Или переправлю под прицел? Кто я — злейший враг иль первый друг Для него, преступника, отверженца? То ли девять грамм ему отвешено, То ли обойдется вдруг? Говорит какие-то слова И в глаза мне смотрит, Взгляд мой ловит, Смотрит так, что сердце ломит И кружится голова. Говорю какие-то слова И гляжу совсем не так, как следует. Ни к чему мне страшные права: Дознаваться или же расследовать.Из этого непосредственного, живого чувства, вот из этого круженья головы и ломоты в сердце вырастает у него прочное убеждение:
Я судил людей и знаю точно, Что судить людей совсем не сложно, — Только погодя бывает тошно, Если вспомнишь как-нибудь оплошно. Кто они, мои четыре пуда Мяса, чтоб судить чужое мясо? Больше никого судить не буду. Хорошо быть не вождем, а массой. Хорошо быть педагогом школьным, Иль сидельцем в книжном магазине, Иль судьей… Каким судьей? Футбольным: Быть на матчах пристальным разиней.Чего другого, а инерции стиля у Слуцкого не обнаружишь.
Разве только в последней,
Но поди пойми, чего тут больше — ложного пафоса или самоиронии?
Нет, это не инерция стиля, скорее — соблазн инерции стиля. Соблазн, которым он не соблазнился, — отверг его, преодолел:
Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, и Отца, Во голубя Святого Духа имя. И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, И ежели ошибочка была — Вину и на себя я принимаю.Так он «признал пораженье». И так пораженье стало его победой.
Да, конечно, нравящиеся нам и даже самые любимые нами стихи состоят из рифм, ассонансов, метафор, аллитераций, ритмических и интонационных ходов и анжамбеманов… Но поэты знают, что на самом деле ткутся они совсем из другого материала. Настоящие стихи состоят из полученных поэтом душевных травм и ударов судьбы, из его жизненных драм, катастроф и трагедий. Гейне сравнил поэта с моллюском, в теле которого зарождается жемчужина, когда туда попадает песчинка, наносящая ему рану, причиняющая страдание и боль.
Духовная драма Слуцкого завершилась крахом. Но именно этот крах стал главным источником своеобразия и силы его поэзии.
Если бы он не обольщался Сталиным, а потом не преодолел этого своего обольщения, он никогда не написал бы таких стихов, как «Бог» и «Хозяин».
Верность «строительной программе», которой он подчинил свою жизнь, была несовместима с музыкой его души. Но именно эта несовместимость создала то духовное напряжение, из которого родились самые пронзительные его стихи.
В конечном счете именно она, эта несовместимость, эта его раздвоенность, его душевный разлад определили место Бориса Слуцкого в отечественной поэзии — место самого крупного русского поэта второй половины XX века.
Бенедикт Сарнов
Стихотворения
Ничего, кроме войны
«А в общем, ничего, кроме войны…»