Покуда над стихами плачут...

Слуцкий Борис Абрамович

Сельское кладбище

Элегия

На этом кладбище простом покрыты травкой молодой и погребенный под крестом, и упокоенный звездой. Лежат, сомкнув бока могил. И так в веках пребыть должны, кого раскол разъединил мировоззрения страны. Как спорили звезда и крест! Не согласились до сих пор! Конечно, нет в России мест, где был доспорен этот спор. А ветер ударяет в жесть креста и слышится: Бог есть! И жесть звезды скрипит в ответ, что бога не было и нет. Пока была душа жива, ревели эти голоса. Теперь вокруг одна трава, теперь вокруг одни леса. Но, словно затаенный вздох, внезапно слышится: «Есть Бог!» И словно приглушенный стон: «Нет бога!» — отвечают в тон.

Современные размышления

В то утро в Мавзолее был похоронен Сталин. А вечер был обычен — прозрачен и хрустален. Шагал я тихо, мерно наедине с Москвой и вот что думал, верно, как парень с головой: эпоха зрелищ кончена, пришла эпоха

хлеба. Перекур объявлен у штурмовавших небо. Перемотать портянки присел на час народ, в своих ботинках спящий невесть который год. Нет, я не думал этого, а думал я другое: что вот он был — и нет его, гиганта и героя. На брошенный, оставленный Москва похожа дом. Как будем жить без Сталина? Я посмотрел кругом: Москва была негрустная, Москва была пустая. Нельзя грустить без устали. Все до смерти устали. Все спали, только дворники неистово мели, как будто рвали корни и скребли из-под земли. Как будто выдирали из перезябшей почвы его приказов окрик, его декретов почерк: следы трехдневной смерти и старые следы — тридцатилетней власти величья и беды. Я шел все дальше, дальше, и предо мной предстали его дворцы, заводы — все, что воздвигнул Сталин: высотных зданий башни, квадраты площадей… Социализм был выстроен. Поселим в нем людей.

Проба

Еще играли старый гимн напротив места лобного, но шла работа над другим заместо гимна ложного. И я поехал на вокзал, чтоб около полуночи послушать, как транзитный зал, как старики и юноши — всех наций, возрастов, полов, рабочие и служащие недавно, не подняв голов, один доклад прослушавшие, — воспримут устаревший гимн [21] ; ведь им уже объявлено, что он заменится другим, где многое исправлено. Табачный дым над залом плыл, клубился дым махорочный. Матрос у стойки водку пил, занюхивая корочкой. И баба сразу два соска двум близнецам тянула. Не убирая рук с мешка, старик дремал понуро. И семечки на сапоги лениво парни лускали. И был исполнен старый гимн, а пассажиры слушали. Да только что в глазах прочтешь? Глаза-то были сонными, и разговор все был про то ж, беседы шли сезонные: про то, что март хороший был и что апрель студеный. Табачный дым над залом плыл — обыденный, буденный. Матрос еще стаканчик взял — ничуть не поперхнулся. А тот старик, что хмуро спал, — от гимна не проснулся. А баба, спрятав два соска и не сходя со стула, двоих младенцев в два платка толково завернула. А мат, который прозвучал, неясно что обозначал.

21

…я поехал на вокзал, / чтоб около полуночи / послушать, как транзитный зал, / как старики и юноши — / всех наций, возрастов, полов, / рабочие и служащие / недавно, не подняв голов, / один доклад прослушавшие, — / воспримут устаревший гимн…

«Один доклад» — это доклад Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС, вскоре после которого было официально объявлено, что оказавшийся неправильным текст советского гимна, в котором были слова «Нас вырастил Сталин на верность народу», вскоре будет заменен другим — правильным.

Ключ

У меня была комната с отдельным ходом. Я был холост и жил один. Всякий раз, как была охота, в эту комнату знакомых водил. Мои товарищи жили с тещами и с женами, похожими на этих тещ, — слишком толстыми, слишком тощими. Усталыми, привычными, как дождь. Каждый год старея на год, рожая детей (сыновей, дочерей), жены становились символами тягот, статуями нехваток и очередей. Мои товарищи любили жен. Они вопрошали все чаще и чаще: — Чего ты не женишься? Эх ты, пижон! Чего ты понимаешь в семейном счастье? Мои товарищи не любили жен. Им нравились девушки с молодыми руками, с глазами, в которые, раз погружен, падаешь, падаешь, словно камень. А я был брезглив (вы, конечно, помните), но глупых вопросов не задавал. Я просто давал им ключ от комнаты. Они просили, а я — давал.

Злые собаки

Злые собаки на даче ростом с волка. С быка! Эту задачу мы не решили пока. Злые собаки спокойно делают дело свое: перевороты и войны не проникают в жилье, где благодушный владелец многих безделиц, слушая лай, кушает чай. Да, он не пьет, а вкушает чай. За стаканом стакан. И — между делом — внушает людям, лесам и стогам, что заработал этот уют, что за работу дачи дают. Он заслужил, комбинатор, мастер, мастак и нахал. Он заработал, а я-то? Я-то руками махал? Просто шатался по жизни? Просто гулял по войне? Скоро ли в нашей Отчизне дачу построят и мне? Что-то не слышу толков про крышу. Не торопиться мне с черепицей. Исподволь лес не скупать! В речке телес не купать! Да, мне не выйти на речку, и не бродить меж лесов, и не повесить дощечку с уведомленьем про псов. Елки зеленые, грузди соленые — не про меня. Дачные псы обозленные, смело кусайте меня.

«А нам, евреям, повезло…»

А нам, евреям, повезло. Не прячась под фальшивым флагом, на нас без маски лезло зло. Оно не притворялось благом. Еще не начинались споры в торжественно-глухой стране. А мы — припертые к стене — в ней точку обрели опоры.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют, евреи рано лысеют, евреи много воруют. Евреи —

люди лихие, они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе. Я все это слышал с детства, скоро совсем постарею, но все никуда не деться от крика: «Евреи, евреи!» Не торговавши ни разу, не воровавши ни разу, ношу в себе, как заразу, проклятую эту расу. И пуля меня миновала, чтоб знали: молва не лжива. «Евреев не убивало! Все воротились живы!»

Внезапное воспоминание

Жилец схватился за жилет и пляшет. Он человек преклонных лет, а как руками машет, а как ногами бьет паркет схватившийся за свой жилет рукою, и льется по соседу пот рекою. Все пляшет у меховщика: и толстая его щека, и цепь златая, и белизна его манжет, и конфессиональный жест — почти летая. И достигают высоты бровей угрюмые кусты и под усами зыбко бредущая улыбка. А я — мне нет и десяти, стою и не могу уйти: наверно, понял, что полувека не пройдет и это вновь ко мне придет. И вот — я вспомнил. Да, память шарит по кустам десятилетий. Здесь и там усердно шарит. Ей все на свете нипочем. Сейчас бабахнет кирпичом или прожекторным лучом сейчас ударит.

«Черта под чертою. Пропала оседлость…»

Черта под чертою. Пропала оседлость [22] : шальное богатство, веселая бедность. Пропало. Откочевало туда, где призрачно счастье, фантомна беда. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. Он вылетел в трубы освенцимских топок, мир скатерти белой в субботу и стопок. Он — черный. Он — жирный. Он — сладостный дым. А я его помню еще молодым. А я его помню в обновах, шелках, шуршащих, хрустящих, шумящих как буря, а в будни, когда он сидел в дураках, стянув пояса или брови нахмуря. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. Планета! Хорошая или плохая, не знаю. Ее не хвалю и не хаю. Я знаю немного. Я знаю одно: планета сгорела до пепла давно. Сгорели меламеды в драных пальто, их нечто оборотилось в ничто. Сгорели партийцы, сгорели путейцы, пропойцы, паршивцы, десница и шуйца, сгорели, утопли в потоках летейских, исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла.

22

Черта под чертою. Пропала оседлость…

Эту последнюю черту под существованием «черты оседлости» — области проживания евреев на территории бывшей Российской империи — подвел Гитлер своим «Окончательным решением еврейского вопроса». До начала Отечественной войны этот мир еврейских местечек, о котором вспоминает Слуцкий, еще существовал. И вот теперь он исчез, канул в небытие, затонул, как некая новая Атлантида.

Об этом же — стихотворение Н. Коржавина:

Мир еврейских местечек… Ничего не осталось от них. Будто Веспасиан здесь прошел средь пожаров и гула. Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник, и хлеща по коням не споет на шоссе балагула…

(Н. Коржавин. Стихи и поэмы. М., 2004. С. 74)

«Еврейским хилым детям…»

Еврейским хилым детям, ученым и очкастым, отличным шахматистам, посредственным гимнастам — советую заняться коньками, греблей, боксом, на ледники подняться, по травам бегать босым. Почаще лезьте в драки, читайте книг немного, зимуйте, словно раки, идите с веком в ногу, не лезьте из шеренги и не сбивайте вех. Ведь он еще не кончился, двадцатый страшный век.

Бог

Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Он жил не в небесной дали, его иногда видали живого. На Мавзолее. Он был умнее и злее того — иного, другого, по имени Иегова [23] , которого он низринул, извел, пережег на уголь, а после из бездны вынул и дал ему стол и угол [24] . Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Однажды я шел Арбатом, бог ехал в пяти машинах. От страха почти горбата, в своих пальтишках мышиных вздрагивала охрана. Было поздно и рано. Серело. Брезжило утро. Он глянул жестоко, мудро своим всевидящим оком, всепроницающим взглядом. Мы все ходили под богом. С богом почти что рядом.

23

…того — иного, другого, / по имени Иегова…

Иегова — старая транскрипция имени Бога древних евреев (в современной транскрипции — Яхве), фигурирующая в Ветхом Завете — священной книге иудеев и христиан.

24

…которого он низринул, / извел, пережег на уголь, / а после из бездны вынул и дал ему стол и угол.

В 20-е и 30-е годы Советское государство вело с религией войну на уничтожение. В 1941-м Сталин несколько смягчил этот жесткий курс, предоставив ветхозаветному Богу символический, а его служителям — вполне реальный «стол и угол».

О том, что эти установившиеся новые отношения Сталина с Богом и Церковью были именно таковы, какими изобразил их в этом своем стихотворении Слуцкий, может свидетельствовать такая правдивая история.

Не только во время войны, но и в послевоенные годы тоже на всех съездах и конференциях борцов за мир, среди артистов, писателей, ученых и прочих представителей борющейся с поджигателями войны советской духовной элиты непременно мелькали два-три митрополита в рясах и высоких клобуках. Вид такого митрополита, сидящего в президиуме очередного съезда, придавал мероприятию не только необходимую в таких случаях декоративность, но и служил как бы подтверждением широты и беспартийности развернувшегося всенародного движения.

И вот на одном таком съезде сидящий в президиуме митрополит передал председательствующему — Николаю Тихонову — записку, в которой уведомлял, что он, Такой-то, учился некогда с товарищем Сталиным в духовной семинарии. И выражал робкую надежду, что, быть может, вождю будет интересно с ним встретиться.

Тихонов сильно в этом сомневался, но на всякий случай доложил. И Сталин отреагировал благосклонно. Встреча была назначена. И тут для митрополита настала пора мучительных колебаний: в каком виде предстать пред светлые очи вождя? В обыкновенном цивильном платье? Но это значило бы — унизить свой сан. В рясе и клобуке? В Кремль, к главному идеологу атеистического государства, корифею и признанному основоположнику безбожного коммунистического учения? Тоже вроде не совсем удобно. Это может быть истолковано как вызов — демонстрация нелояльности.

Промаявшись в этих сомнениях долгую бессонную ночь, митрополит решил все-таки идти на встречу с бывшим соучеником в штатском.

И вот, трепеща, он входит в кремлевский кабинет вождя. Тот поднимается ему навстречу.

Оглядев гостя, Сталин понимающе усмехнулся и, ткнув указательным пальцем в потолок, удовлетворенно произнес:

— Его не боишься? Меня боишься!