Покуда над стихами плачут...

Слуцкий Борис Абрамович

Футбол

Я дважды в жизни посетил футбол и оба раза ничего не понял: все были в красном, белом, голубом, все бегали. А больше я не помню. Но в третий раз… Но впрочем, в третий раз я нацепил гремучие медали, и ордена, и множество прикрас, которые почти за дело дали. Тяжелый китель на плечах влача, лицом являя грустную солидность, я занял очередь у врача, который подтверждает инвалидность. А вас комиссовали или нет? А вы в тех поликлиниках бывали, когда бюджет, как танк на перевале: миг — и по скалам загремел бюджет? Я не хочу затягивать рассказ про эту смесь протеза и протеста, про кислый дух бракованного теста, из коего повылепили нас. Сидящий рядом трясся и дрожал. Вся плоть его переливалась часто, как будто киселю он подражал, как будто разлетался он на части, в любом движенье этой дрожью связан, как крестным знаком верующий чёрт, он был разбит, раздавлен и размазан войной; не только сплюснут, но — растерт. — И так — всегда? Во сне и наяву? — Да. Прыгаю, а все-таки — живу! (Ухмылка молнией кривой блеснула, запрыгала, как дождик, на губе.) — Во сне — получше. Ничего себе. И — на футболе — он привстал со стула, и перестал дрожать, и подошел ко мне с лицом, застывшим на мгновенье, и свежим, словно после омовенья. (По-видимому, вспомнил про фубол.) — На стадионе я — перестаю! — С тех пор футбол я про себя таю. Я

берегу его на черный день. Когда мне плохо станет в самом деле, я выберу трибуну, чтобы — тень, чтоб в холодке болельщики сидели, и пусть футбол смиряет дрожь мою!

Госпиталь

Еще скребут по сердцу «мессера», еще вот здесь безумствуют стрелки, еще в ушах работает «ура», русское «ура — рарара — рарара!» — на двадцать слогов строки. Здесь ставший клубом бывший сельский храм — лежим под диаграммами труда, но прелым богом пахнет по углам — попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы ледащего сюда! Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет! Здесь ад ревмя ревет! На глиняном истоптанном полу томится пленный, раненный в живот. Под фресками в нетопленом углу лежит подбитый унтер на полу. Напротив, на приземистом топчане, кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.) Он требует, как офицер, как русский, как человек, чтоб в этот крайний час зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, оглаживает, гладит гимнастерку и плачет, плачет, плачет горько, что эта просьба не соблюдена. А в двух шагах, в нетопленом углу [17] , Лежит подбитый унтер на полу. и санитар его, покорного, уносит прочь, в какой-то дальний зал, чтоб он своею смертью черной комбата светлой смерти не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранца наставляют воины: — Так вот оно, какая здесь война! Тебе, видать, не нравится она — попробуй перевоевать по-своему!

17

В книге:

Лежит подбитый унтер на полу. А в двух шагах, в нетопленом углу, и санитар его, покорного, уносит прочь, в какой-то дальний зал… — прим. верст.

Скуки не было

«Образовался недосып…»

Образовался недосып. По часу, по два собери: за жизнь выходит года три. Но скуки не было. Образовался недоед из масел, мяс и сахаров. Сочтешь и сложишь — будь здоров! Но скуки не было. Образовался недобор: покоя нет и воли нет, и ни бумажек, ни монет. Но скуки не было. Газет холодное вранье, статей напыщенный обман и то читали, как роман. Но скуки не было. Как будто всю ее смели, как листья в парке в ноябре, и на безлюдье, на заре, собрали в кучу и сожгли, чтоб скуки не было.

Газеты

Сколько помню себя, на рассвете, только встану, прежде всего я искал в ежедневной газете ежедневные как и чего. Если б номер газетный не прибыл, если б говор газетный иссяк, я, наверно, немел бы, как рыба, не узнав, не прочтя что и как. Я болезненным рос и неловким, я питался в дешевой столовке, где в тринадцати видах пшено было в пищу студентам дано. Но какое мне было дело, чем нас кормят в конце концов, если будущее глядело на меня с газетных столбцов? Под развернутым красным знаменем вышли мы на дорогу свою, и суровое наше сознание диктовало пути бытию.

«Узнаю с дурацким изумленьем…»

Узнаю с дурацким изумленьем, что шестнадцатого октября сорок первого, плохого года [18] были солнце, ветер и заря, утро, вечер и вообще — погода. Я-то помню — злобу и позор: злобу, что зияет до сих пор, и позор, что этот день заполнил, больше ничего я не запомнил. Незаметно время здесь идет. Как романы, сводки я листаю. Достаю пятьдесят третий год — про погоду в январе читаю. Я вставал с утра пораньше — в шесть. Шел к газетной будке поскорее, чтобы фельетоны про евреев медленно и вдумчиво прочесть. Разве нас пургою остановишь? Что бураны и метели все, если трижды имя Рабинович на одной зияет полосе? Месяц март. Умер вождь. Радио глухими голосами голосит: теперь мы сами, сами! Вёдро было или, скажем, дождь, как-то не запомнилось. Забылось, что же было в этот самый день. Помню только: сердце билось, билось и передавали бюллетень. Как романы, сводки я листаю. Ураганы с вихрями считаю. Нет, иные вихри нас мели и другие ураганы мчали, а погоды мы — не замечали, до погоды — руки не дошли.

18

…что шестнадцатого октября / сорок первого, плохого года…

16 октября 1941 года радио оповестило москвичей, что в ближайшие часы им предстоит услышать некое важное сообщение. В городе началась паника. Толпы людей устремились к вокзалам. Начальство удирало на автомобилях, простые граждане шли пешком, унося на себе свой нехитрый скарб, а многие и без всякого скарба. В городе появились мародеры, грабившие магазины — преимущественно продуктовые.

Москвичи, пережившие тот день, вспоминают, что выпавший накануне свежий снег почернел от тонн сжигавшейся бумаги: секретные документы жгли на Лубянке, на Старой площади (в здании ЦК партии), в райкомах и райисполкомах. Черным дымом заволокло и небо, так что даже не видны были ставшие уже привычными для москвичей аэростаты воздушного заграждения.

Важное сообщение, о котором радио сообщило с утра, оказалось совсем не важным: в нем говорилось о каких-то пустяках — кажется, о порядке работы санитарно-пропускных пунктов.

По одной версии, главной причиной случившегося было то, что утром этого дня Москву покинул Сталин. (Он будто бы отбыл в Арзамас; почему-то именно в Арзамас, а не в Куйбышев, куда накануне были эвакуированы правительственные учреждения и послы иностранных держав).

По другой версии, Сталин сперва решил подчиниться постановлению Политбюро и покинуть Москву, но в тот же день от этого решения отказался.

Никаких документальных подтверждений как первой, так и второй версии не имеется. Но, уж коли речь зашла о документальном подтверждении того, что происходило в тот день в Москве, сошлюсь на докладную записку А. А. Фадеева на имя секретарей ЦК ВКП(б) — И. В. Сталина, А. А. Фадеева и А. С. Щербакова. В этой докладной записке генеральный секретарь Союза писателей СССР опровергал возведенную на него клевету, что он будто бы утром 16 октября самовольно покинул Москву, бросив на произвол судьбы вверенных его попечению писателей. Фадеев объяснял, что ранним утром этого дня он действительно выехал из Москвы, но не самовольно, а получив на этот счет «указание Комиссии по эвакуации через товарища Косыгина». Что же касается вверенных ему писателей и их семей, которых было около тысячи человек, то, — как сказано в этой записке, — «за 14 и 15 октября и в ночь с 15 на 16 организованным и неорганизованным путем выехала примерно половина этих людей. Остальная половина (из них по списку 186 членов и кандидатов Союза) была захвачена паникой шестнадцатого и семнадцатого октября…».

(Власть и художественная интеллигенция: Документы. 1917–1953. М., 2002. С. 477.)

Итак, уже не по слухам и воспоминаниям современников, а на основании этого ответственного документа мы можем со всей определенностью утверждать, что 16 октября 1941 года Москва действительно была захвачена паникой.

Музыка над базаром

Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку

люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали. Я вырос на заплеванном, залузганном, замызганном, заклятом ворожбой, неистовою руганью заруганном, забоженном истовой божбой. Лоточники, палаточники пили и ели, животов не пощадя. А тут же рядом деловито били мальчишку-вора, в люди выводя. Здесь в люди выводили только так. И мальчик под ударами кружился, и веский катерининский пятак на каждый глаз убитого ложился. Но время шло — скорее с каждым днем, и вот — превыше каланчи пожарной, среди позорной погани базарной, воздвигся столб и музыка на нем. Те речи, что гремели со столба, и песню — ту, что со столба звучала, торги замедлив, слушала толпа внимательно, как будто изучала. И сердце билось весело и сладко. Что музыке буржуи — нипочем! И даже физкультурная зарядка лоточников хлестала, как бичом.

Гудки

Я рос в тени завода и по гудку, как весь район, вставал — не на работу: я был слишком мал — в те годы было мне четыре года. Но справа, слева, спереди — кругом ходил гудок. Он прорывался в дом, отца будя и маму поднимая. А я вставал и шел искать гудок, но за домами не находил: ведь я был слишком мал. С тех пор, и до сих пор, и навсегда вошло в меня: к подъему ли, к обеду гудят гудки — порядок, не беда, гудок не вовремя — приносит беды. Не вовремя в тот день гудел гудок, пронзительней обычного и резче, и в первый раз какой-то странный, вещий мне на сердце повеял холодок. В дверь постучали, и сосед вошел, и так сказал — я помню все до слова: — Ведь Ленин помер. — И присел за стол. И не прибавил ничего другого. Отец вставал, садился, вновь вставал. Мать плакала, склонясь над малышами, а я был мал и что случилось с нами — не понимал.

Отец

Я помню отца выключающим свет. Мы все включали, где нужно, а он ходил за нами и выключал, где можно, и бормотал неслышно какие-то соображения о нашей любви к порядку. Я помню отца читающим наши письма. Он их поворачивал под такими углами, как будто они таили скрытые смыслы. Они таили всегда одно и то же — шутейные сентенции типа «здоровье — главное!». Здоровые, мы нагло писали это больному, верящему свято в то, что здоровье — главное. Нам оставалось шутить не слишком долго. Я помню отца, дающего нам образование. Изгнанный из второго класса церковноприходского училища за то, что дерзил священнику, он требовал, чтобы мы кончали все университеты. Не было мешка, который бы он не поднял, чтобы облегчить нашу ношу. Я помню, как я приехал, вызванный телеграммой, а он лежал в своей куртке — полувоенного типа — в гробу — соснового типа, — и когда его опускали в могилу — обычного типа, темную и сырую, я вспомнил его выключающим свет по всему дому, разглядывающим наши письма и дающим нам образование.

Кульчицкие — отец и сын

В те годы было слишком много праздников, и всех проказников и безобразников сажали на неделю под арест, чтоб не мешали Октябрю и Маю. Я соболезную, но понимаю: они несли не слишком тяжкий крест. Офицерье, хулиганье, империи осколки и рванье, все социально чуждые и часть (далекая) социально близких без разговоров отправлялась в часть. Кульчицкий-сын по праздникам шагал в колоннах пионеров. Присягал на верность существующему строю. Отец Кульчицкого — наоборот: сидел в тюряге, и угрюмел, и седел, — супец — на первое, похлебка — на второе. В четвертый мая день (примерно) и девятый — ноября в кругу семьи Кульчицкие обычно собирались. Какой шел между ними разговор? Тогда не знал, не знаю до сих пор, о чем в семье Кульчицких препирались. Отец Кульчицкого был грустен, сед, в какой-то ветхий казакин одет. Кавалериста, ротмистра, гвардейца, защитника дуэлей, шпор певца [19] не мог я разглядеть в чертах отца, как ни пытался вдуматься, вглядеться. Кульчицкий Михаил был крепко сбит, и странная среда, угрюмый быт не вытравила в нем, как ни травила, азарт, комсомолятину его, по сути не задела ничего, ни капельки не охладила пыла. Наверно, яма велика войны! Ведь уместились в ней отцы, сыны, осталось также место внукам, дедам. Способствуя отечества победам, отец в гестапо и на фронте — сын погибли [20] . Больше не было мужчин в семье Кульчицких… Видно, велика Россия, потому что на века раскинулась. И кто ее охватит? Да, каждому, покуда он живой, хватает русских звезд над головой, и места мертвому в земле российской хватит.

19

Кавалериста, ротмистра, гвардейца, / защитника дуэлей, шпор певца…

Об отце Михаила Кульчицкого, к которому относятся эти строки, Слуцкий рассказывает в очерке «Мой друг Миша Кульчицкий»: «Я его хорошо помню. Он был мрачный, угрюмый, печальный, суровый, важный, гордый. Еще двадцать эпитетов того же ряда тоже оказались бы подходящими.

Сейчас я впервые в жизни подумал, что он был очень похож на сына, на Мишу: то же широкое, полноватое лицо, та же бродячая усмешка. Только она бродила помедленнее.

Отец Миши был одет в старую, вытертую тужурку. Он всегда молчал. Я не помню ни одного разговора с ним. Было бы удивительно, если б он заговорил. Я бы обязательно запомнил.

Зато Миша об отце говорил часто.

Однажды был длинный рассказ о том, как Деникин послал отца на связь с Колчаком через закаспийские пустыни. Несколько месяцев спустя выяснилось, что история восходит к „Сорок первому“ Бориса Лавренева. Будучи пойман, Миша не отрицал. Он усмехался.

Была еще литературная история (из Лескова) с офицерами, картежом, перчатками и дуэлями. Дело было в том, что на отце все эти истории сидели очень удобно и пригнанно…

В справочнике Тарасенкова помечены два сборника стихотворений отца. Но мне помнится, Миша показывал целую пачку книжиц. Среди них были и стихи, и проза — рассуждения об офицерстве, о гвардейской чести, о традициях русского оружия…

Были еще… статьи против Короленко. Спор у отца с Короленко шел о дуэлях. Кульчицкий защищал офицерские дуэли, Короленко клеймил их как варварство, и, хотя Короленко отзывался о Кульчицком без церемоний, сам факт печатного спора с ним переполнял наши души гордостью».

(См. «Мой друг Миша Кульчицкий» — наст. изд.)

20

Отец в гестапо и на фронте — сын / погибли…

«В декабре 1942 года Валентин Михайлович был забит до смерти в подвале харьковского гестапо».

(Петр Горелик, Никита Елисеев. По теченью и против теченья… / Борис Слуцкий. Жизнь и творчество. М., 2009. С. 40.)

Старуха в окне

Тик сотрясал старуху, слева направо бивший, и довершал разруху всей этой дамы бывшей. Шептала и моргала, и головой качала, как будто отвергала все с самого начала, как будто отрицала весь мир из двух окошек, как будто отрезала себя от нас, прохожих, а пальцы растирали, перебирали четки, а сына расстреляли давно у этой тетки. Давным-давно. За дело. За то, что белым был он. И видимо — задело. Наверно — не забыла. Конечно — не очнулась с минуты той кровавой. И голова качнулась, пошла слева — направо. Пошла слева направо, пошла справа налево, потом опять направо, потом опять налево. И сын — белее снега старухе той казался, а мир — краснее крови, ее почти касался. Он за окошком — рядом сурово делал дело. Невыразимым взглядом она в окно глядела.