Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— Езжай, Ванька! Не смей рассуждать! Отцовским словом тебе приказываю! Не вводи во грех. Не самоуправничай, чтоб отцу потом в глаза тыкали.
— Ты, батя, как маленький рассуждаешь, — спокойно отвечал Ванька. — Я, батя, гляжу, где лучше, где правда, а ты только боишься: не тыкали б тебе в глаза. Нам всю жизнь тыкают, а ты того не видишь. Сколько раз в году ходишь к Аполлону?.. Триста шестьдесят раз! Триста шестьдесят раз стыд выедает тебе глаза. Придешь оттуда: «Ванька, голова разболелась», — а у самого
— Ты доктором-то не прикидывайся! — кричал Хвиной.
— Что мне прикидываться? Ты мне отец, твое горе все до капли знаю.
— Большевики убьют!
— Это еще как сказать. А отступать, искать смерти за сотни верст — не хочу.
Вспотевший Хвиной набросился на куму Федоровну — жену Андрея Зыкова, которая решила поддержать Ваньку в споре с отцом.
— Астах со своим Семкой тоже говорили, когда за Дон отступали: «Езжайте, дураки, а мы вернемся». Вернулись вот! Ухлопали их обоих.
Хвиной замолчал. Скорой, покачивающейся походкой он сновал от стола к печке, злобно оглядывая углы хаты, будто впервые заметил их.
— Кому как, Павлович, — обратилась к нему Федоровна. — Мне вот, к примеру, ничего не сделали. Сначала, как пришли, страшно было, озноб брал. Вошли в хату, шум подняли: «Жрать давай, кадетская морда!» Я им вынесла все кушанья, наготовила. Наелись и притихли. Тот, кто больше всех ругался, и говорит мне: «Ты, тетка, не бойся, мы за таких заступаемся». А я думаю: «Не заступайтесь, но хоть не трогайте». Другой говорит: «Богачам мы печенки выкидываем». И правда, Павлович, когда отступали, бедных не обижали…
— А кто Алешке Нюхарю хату-завалюшку сжег? — сердито спросил Хвиной, остановившись у стола.
— Слыхала я, Павлович, по-другому про это говорят. Говорят, что Матвей ее поджег.
— Матвей поджег? На что она ему?
— Ты, Павлович, не кричи и не ругайся. Все равно драться не будешь. Ты сам этого не видал и не говори.
— Нет, видал!
— Значит, глядел без очков, — пошутила Федоровна.
Ее шутка оказалась некстати. Хвиноя взорвало окончательно. Остолбенев, он вдруг с кулаками пошел на Ваньку:
— Отцовского приказа, гад, не слушать?
Наташка и Петька подняли рев.
— Батенька! — кричала Наташка, хватая свекра за руки.
— Иван, уйди! Не надо драться! — упрашивал брата Петька.
— Зачем так? Ты, Павлович, сам собирайся и езжайте с Андреем, — успокаивала Федоровна кума.
Хвиной никого не слушал. Размахивая кулаками, он рвался к Ваньке:
— Вон из моей хаты! Вон!
— Батя, я уйду, и никто не будет знать куда. Никто тебе глаза не станет колоть. Только одно прошу — не отступай.
Он вышел в сенцы и, постояв немного, спрятался за высокую кадушку. Дверь на крыльцо оставалась открытой, и ему видно было стариков и парней, собравшихся около Матвеевой левады.
— Не поздней как через час все должны быть готовы!
Ванька взглянул на шлях и поразился: непрерывная цепь подвод двигалась на юг. Люди сидели в санях, люди шли рядом с лошадьми. Издали вся эта движущаяся масса казалась огромной стаей черных ворон.
«Все обдонцы. Их упряжка. Как много! — подумал Ванька. — Есть, верно, такие, как батя… Надо спрятаться».
Ванька вылез из-за кадушки, оглянулся, прыгнул за крыльцо и затем, скрывшись за угол хаты, прошел на гумно. Еще вчера он заметил в скирде соломы дыру, в которой спит Букет. Немного подумав, влез в нее.
«Придет кобель, брехать будет. Надо соломой отгородиться от него. Не душно: Наташка с Петькой не умеют плотно сложить скирду, прямо коридор оставили».
Ванька улегся на живот и, подложив ладони под подбородок, стал прислушиваться. Сотни шорохов, коротких и коротеньких, доносились до него.
«Как мыши снуют… Тут не догадаются искать, — подумал он. — А может, и вовсе искать не будут. Некогда. Подгоняют их большевики. Не пойму, отчего так легко на сердце?.. Прямо будто праздник собрался встречать… Нет, не праздник! Бывало, к каждому празднику своя печаль. То рубахи нет, то сапог, а то куры яиц не нанесли. Думаешь: все завтра выйдут нарядные, а ты, как оплеванный, будешь в стороне держаться. А сейчас — никакого гнета на сердце… Скоро увижу друга. Иван Петрович говорил, что Филипп недалеко. Он с красными!»
Мысль неожиданно оборвалась… Ванька вспомнил об отце и помрачнел. Трудно было смириться с мыслью, что отец собирается отступать вместе с белыми, вместе с Аполлоном и Степаном. Это бессмысленно и обидно, но разубедить старика так же легко, как поднять Дедову гору.
Послышались крик и оживленные разговоры. Толстые стены соломы глушили голоса. Голоса удалялись в направлении двора. Скоро они совсем затихли.
Но вот опять возник многоголосый, оживленный говор, приближавшийся уже от Матвеевой левады. Слышны были и бабьи крики. Ванька ясно различил:
— Но! Но-но!
«Едут. Это Федя Ковалев кричит».
— Андрей, ты берешь Хвиноя?
— Беру.
— Бери! Не оставлять же человека им на издевательство!
«Атаман за отца беспокоится. Жалко им его», — подумал Ванька и горько усмехнулся.
Кто-то из баб заголосил, как по покойнику. Андреев Барбос громко залаял.
— Что возишься до этих пор? — ругал Матвей Андрея. — Сцапают на месте, как мокрую ворону!
— Валяй! Догоним! От нас не уйдешь! — громко, с явной радостью в голосе, ответил Хвиной.