Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Не переодев тонкой шерстяной юбки и батистовой в горошек кофточки, Арина Владимировна спешно накрывала на стол. Она двигалась по комнате с такой свободой и гибкостью, что легко было допустить большую ошибку, определяя ее возраст. Только прядями выступавшие из-под серого вязаного шарфа темные когда-то волосы были теперь такими же серыми, как и шарф.
— Родя, мы же их сегодня голодом уморили! Они поневоле от нас убегают! — смущенно улыбаясь и покачивая головой, говорила она мужу.
Родион Григорьевич, оседлав стул, сидел на самой середине комнаты.
— А
— Что бы вы там ни думали, а мы вас будем только хорошим вспоминать. Наш отдых был беспокойством для вас, — сказал Иван Никитич и, подсаживаясь к столу, где легким паром исходили расставленные тарелки с борщом, благодарил Родиона Григорьевича за то, что он пошел на большие неудобства и стеснения: перевел лошадей в другую конюшню и ночью по нескольку раз ходил досматривать за ними.
— Люблю послушать, когда про меня хорошее говорят… Что скажешь, Владимировна?
— А скажу — под ногами не мешайся! Усядешься всегда посреди хаты. Только в степи с тобой и просторно, — засмеялась Арина Владимировна, обходя мужа с тарелкой нарезанного хлеба.
Родион Григорьевич встал и, как бы винясь за свой большой рост, за широкую спину, потянул себя за седой свисающий ус и сказал Ивану Никитичу:
— Очень не любит моя Владимировна тесноты, уголков, закоулков. Да и я такой же… Ну, ничего, когда-нибудь нам колхоз построит хату, такую просторную, как клуб. Там уж мы с ней развернемся… Владимировна, двигайся пока свободно, а я на минуту отлучусь, — подморгнул Родион Григорьевич жене, и его широкая сутуловатая спина скрылась за дверью.
— Родя, ты ж ищи ее в левом углу, — догадливо подсказала Арина Владимировна.
После минутного затишья из коридора донесся нарочито ворчливый голос Саблина:
— А тебе, Альберт Иванович, и понюхать не дам!
И знакомый ребятам певучий голос отвечал:
— Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!
Они вошли в комнату и, пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили.
— Родион Григорьевич, почему не дать мне пить? У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… — усмехнулся Альберт Иванович.
Шутливо зажимая поллитровку под мышкой, Саблин отвечал:
— Ишь ты — невредная! Ишь ты — с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?
— Несправедливо на человека нападаете, — вмешался в разговор Иван Никитич. — Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»
— Это совсем другое дело! Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину хаты и на воле все вместе пообедаем.
В то время как общими осторожными усилиями тянули стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом
Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил:
— Кого бы я с великой радостью спросил, надо ли вас отпускать в дорогу, так это родного батьку всех красных кавалеристов — Семена Михайловича. — Он остановил взгляд на портрете Буденного. — Вон он будто улыбается, и, может, над тем, что я не умею вас остановить, урезонить…
— А может, улыбается вовсе по другой причине? — спросил Иван Никитич.
— По какой другой?
— Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог, и других не пускают!
— Это он может подумать. А что б не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.
Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. Но чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды с вечера он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь, шагнул направо — стена, шагнул налево — стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице.
За столом смеялись.
— Водка неудачная попалась, — говорил Родион Григорьевич.
— Закуски сладкой, такой вот закуски, не было, — сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.
Арина Владимировна подала на стол пирожки с фасолью.
— В меду старые мало понимают, — сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.
С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.
— Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное, это ничего. Спать будете на печи, а буденовца Саблина отправим на эту ночь в боковушку. — Так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.
Миша и Гаврик сходили подбросить коровам корма и взобрались на печь.
— Спите и набирайтесь тепла, — сказала Арина Владимировна, подавая им на печь подушки.
Миша и Гаврик «набирались тепла», но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом.
Саблин говорил:
— За просторы матушки степи под командой батьки Семена Михайловича мы скрещивали с беляками палаши и на Маныче, и на Егорлыке, и на Дону… А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и палашом того…
Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.
— А что иначе было делать? Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать с этих просторов, чтобы строить новое, большое и для всех…