Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Речка Осиновка протянулась не больше как на десять — двенадцать километров. На ней сидят два хутора: Верхне-Осиновский и Нижне-Осиновский. Забродинский хутор прилег к Темной речке в том месте, где в нее впадает Осиновка.
Дома в Забродинском хуторе стояли потесней и были поопрятней. В центре возвышалась деревянная церковь Николая-чудотворца. Место ровное. И только на северной окраине выдавался бугристый взлобок, словно чудовищным топором рассеченный в трех местах оврагами. На спуске с взлобка стояло около десятка хат с небольшими каменными пристройками: сараи, катушки, амбарчики…
Среди других хат на Выселках, как называли эту окраину хуторяне, стояла и хата Наума Резцова. С крыльца ее, открытого с трех сторон, теперь, когда улеглась метель, когда в просветах между снежными облаками показалась луна и россыпь звезд, как на ладони виден был не только весь Забродинский хутор, но и въезды в него из других хуторов. Для большей безопасности именно здесь собрался Забродинский совет с активом бедноты. На заседание приехал Иван Николаевич Кудрявцев — председатель Вешняковского станисполкома, а с ним один из работников окрисполкома, которого Кудрявцев представил:
— Сергеев, Семен Иванович… Уполномочен помогать вашему кусту хуторов выполнять план реквизиции хлеба у кулаков.
Сергеев при этих словах погладил свою лысину, ущипнул каштановую бородку и, сложив губы так, будто собирался свистнуть, уставился узкими карими глазами в потолок. И трудно было понять, какая мысль застыла на его по-монгольски широком лице. Секундами казалось, что он сейчас откроет рот и скажет: «Устал я, братцы, от больших дел, но, к сожалению, вы мне тут ничем не поможете». Или усмехнется и проворчит: «Ночью спать надо, а вы черт знает откуда пришли по снегу на это заседание…»
Для забродинцев, как и для осиновцев, собравшихся в хате Наума Резцова, Сергеев был новым человеком, а Ивана Николаевича Кудрявцева все хорошо знали и уважали. И потому, когда Иван Николаевич, только что вернувшийся из Затонского хутора, начал говорить о тягостных новостях, о Сергееве вообще забыли. Никто уже не интересовался, что выражало его лицо и чем была занята его голова…
— В Затоне бедняцкий актив был плохо организован, не имел оружия. У врагов же были припасены и винтовки и патроны… С безоружными поодиночке расправлялись, — рассказывал Кудрявцев.
Стены и потолок просторной хаты Наума не уступали белизной только что выпавшему снегу. Считая сегодняшний вечер важным событием в своей жизни, хозяева покрыли стол самой лучшей скатертью из плотного полотна с вышитыми на ней красными розами. За спиной Кудрявцева, в переднем углу, как и в хате Хвиноя, было много цветов, вырезанных из красной и зеленой бумаги.
Сам Наум Резцов, крупный, ширококостный казак с окладистой темно-русой бородой и добродушными карими глазами, все время, настороженно улыбаясь, стоял около той двери, что вела не в сенцы, а в соседнюю, меньшую комнату, называемую стряпкой. Для порядка он то и дело вызывал из той комнаты жену, неизменно называя ее «бабкой», хотя на старуху она мало походила. Женщина проворно и легко выходила из стряпки каждый раз, когда надо было поднести стул и усадить стоявшего или поставить на лавку большой горшок со взваром и кружки.
— Кого же они убили? Мы ж многих там знаем… — глухо заговорил Андрей, обращаясь к Кудрявцеву.
— Кого убили? — переспросил Кудрявцев, вылез из-за стола и стал раздеваться с такой поспешностью, будто полушубок и серый шарф мешали ему ответить на вопрос. Раздевшись, он еще больше, чем обычно, стал похож на худенького подростка с вытянутой шеей и очень тонкой талией, перехваченной широким ремнем, на котором висел револьвер. Мальчишеским был у него и чубик, не зачесанный и от природы торчавший двумя коротенькими рожками над большим красивым лбом. Только светло-серые, выразительные и живые глаза, с залегшей в них усталостью, при свете лампы-молнии, свисавшей с потолка, даже неопытному могли сказать, что повидали они немало лиха.
А ведь Ивану Николаевичу Кудрявцеву минуло всего лишь двадцать четыре года! В семнадцатом году он был совсем молоденьким учителем и по-учительски просто, будто на показательном уроке, объяснял тогда хуторским казакам, почему надо голосовать за большевиков. Суммируя все «потому», он делал вывод, что за большевиками правда. Так же смело он высказал свои соображения и есаулу Мирошникову.
— Слишком много данных, чтобы не решить вашу задачу, — закончил он свой спор с есаулом.
А через несколько месяцев белогвардейцам удалось на короткое время утвердить на Дону свою власть. Вот тогда-то есаул Мирошников, хоть и не по пути ему было, заехал со своим взводом к учителю Кудрявцеву, велел связать его и выпороть. А на прощанье сказал:
— Ты теперь должен понять, что задачу нашу можно решать с другого конца. Я решил ее наполовину, потому что ты еще очень молодой казачонок… Думаю, что больше не будешь сбиваться с истинного пути, а почувствуешь, что сбиваешься, — стаскивай брюки и вспоминай меня…
Тучный, вислоусый есаул засмеялся и ускакал в хорошем настроении и с искренней верой, что сделал доброе дело, выбив из головы молоденького учителя вредные большевистские помыслы. Не думал он тогда, что придется ему еще раз встретиться с Кудрявцевым, в Новороссийске, куда Красная Армия загнала остатки деникинцев, чтобы сбросить их в море.
Прежде чем опустить курок выставленного револьвера, Кудрявцев сказал тогда:
— А ведь задача решается с нашего конца, господин есаул, только решать ее надо по-деловому, а не на словах… — И выстрелил.
Ванька и Филипп были свидетелями этой третьей и последней встречи Кудрявцева с есаулом Мирошниковым. Они запомнили этот случай и рассказали его хуторянам.
— Лицом тогда наш Иван Николаевич подервенел и побледнел, а рука хоть бы чуть шелохнулась, — говорил Ванька, не умея скрыть восхищения.
— Про его стойкость мне еще кое-что говорили, — намекал Филипп и тут же добавлял: — По его рекомендации в партию приняли нас с дядей Андреем.
…Раздевшись, Кудрявцев снова решительно уселся за стол и с напряжением в молодом, немного хрипловатом голосе стал называть советских активистов, расстрелянных вчера налетевшими конными бандитами в хуторе Затонском. Вот он назвал уже десять, двенадцать человек… Голос его становился все тверже, а лицо побледнело, наверное, так, как в минуту, когда он сводил свои большие счеты с есаулом Мирошниковым.