Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Кони снова побежали. Хвиной забыл о двенадцатом патроне. Не вспоминал о нем и тогда, когда занимались молчаливым и суровым делом: обыскивали кулацкие дворы.
Наташка не знала, что с конным нарочным в Верхне-Осиновский хутор Кудрявцеву доставили телеграмму, в которой окружком распоряжением центра требовал не медля ни часа вывозить зерно из глубинных амбаров на элеваторы ближайших железнодорожных станций. Не слышала она, как Иван Николаевич, собрав свой актив около изгороди, подальше от чужого, подслушивающего
— Конец, товарищи, обыску, — сказал он. — Идем по дворам наряжать подводы и людей на вывозку хлеба из амбара. Под конвоем повезем его на станцию, иначе — сожгут!
Не видела Наташка, как в тех дворах, где не хотели помочь самому нужному и самому срочному советскому делу, активисты брали на себя все трудности: искали сани, волов, мешки и налыгачи… Окруженные ледяным молчанием, они сновали по чужим дворам, будто разыскивали спрятавшихся там врагов. Иногда хозяева преграждали им дорогу. Тогда, сняв с плеча винтовку, они гневно бросали:
— Не вовремя шутить вздумал!
— Подавайся в сторону, не то родня будет реветь!..
Не видела Наташка и того, какими страшными были Хвиной и Ванька в тот момент, когда в одном дворе Хвиной, взлютовав, застрелил самую злую собаку и потом они с Ванькой, ринувшись к дому, кричали:
— Уймите, сволочи, собак!
— Уймите, а то и вас, как собак!..
Не знала Наташка, что активисты, а с ними и Кудрявцев, и Филипп, и Ванька, и Хвиной прямо шляхом, прямо в ночь пошли за обозом на станцию, до которой было не меньше ста двадцати километров… Знай она обо всем этом, обязательно подумала бы с тревогой: «Дорога-то длиннющая. На быках пока дотянешься, душа до капли вымерзнет. И что бы Ваньке забежать и натянуть поверх полушубка шинель, а Хвиною портянки бы потеплее… Ноги в тепле — человеку тепло… Здорово помучаются. Когда ж теперь их ждать домой? Хотя бы Ваня не простудился, он у нас малосильный…» И непременно вздохнула бы.
Но Наташка считала, что этот уже давно минувший день был для Ваньки и Хвиноя обычным хлопотливым днем. По ее соображениям, они давно были бы дома, если бы не задержались в совете посудачить, покурить и посмеяться.
«Посудачить мог бы и дома, — думала она с обидой о муже. — Учителя и те не прочь со мной поговорить, а он не спешит…» Она и о здоровье Ваньки думала сейчас без особого сочувствия и заинтересованности. «Придет, нахлебается щей, три слова скажет и спит, как дурмана наелся…»
Время шло к полуночи. Петька, присвистывая, спал крепким сном, каким только и можно спать в четырнадцать лет, да еще зимой на теплой печи. Стала и Наташка засыпать на своей жесткой семейной кровати. Стуку в дверь она не удивилась и не обрадовалась — не хотелось вылезать из нагретой постели, но тут же вскочила, в потемках метнулась в коридор.
— Нынче стучите тихо, как шкодливые, — заметила она, звякнула засовом и снова кинулась в постель. — Лампа на лавке, а еда на загнетке, — сказала она уж из-под одеяла, которым накрылась с головой.
Но, пролежав несколько минут,
Испуг и недоброе предчувствие обдали Наташку холодом, как ледяной водой. Она отшвырнула от себя одеяло, но в ту же секунду снова рывком натянула его до самой шеи, и здесь, у подбородка, держала за край туго сжатыми пальцами.
— Гришка Степанов?.. Так это я тебя впустила? — испуганно и тихо заговорила она. — Да ты что — с ума сошел? Наши, Ваня и свекор, вот-вот должны нагрянуть… Уходи, уходи, гость непрошенный! Уходи, а то заору, что и мертвые всполошатся!
А Гришка Степанов уже зажег лампу и поставил ее на подоконник, поближе к кровати, чтобы свет падал на Наташку, и с усмешкой любовался ею.
— Муженек и свекор не нагрянут. Все уехали, кроме Сергеева — Аполлонова постояльца… — И он в двух словах рассказал, где теперь, по его соображениям, находится обоз с хлебом. — Я и так-то чересчур пуглив: мог бы часиков в двенадцать пожаловать к тебе, а пришел вот почти в два. Знаешь сама, порядки в хуторе такие, что Гришке Степанову и в любовностях надо быть с оглядкой…
Наташка молчала, она все еще не могла поверить ни в то, что перед ней стоял Гришка, ни в его слова, хотя Гришка был похож на себя, как один глаз на другой: немного конопатый крепкий нос, рассыпающиеся рыжеватые волосы, ресницы такие светлые на концах, будто их нарочно подбелили, — все, как два года назад!
От Забродинского хутора, словно две большие поющие птицы, высоко над крышей пронеслись два удара в колокол. Наташка вздохнула, поверив, что муж и свекор где-то далеко от хутора, иначе Гришка ни за что не осмелился бы зайти к ней. Испуг, душевное замешательство стали проходить, а тоска, сдавившая сердце, ощущалась все ясней.
— Если я тебе не по душе, могу, конечно, той же стежкой в обратную сторону, — сказал Гришка и для виду потянулся за шапкой, торчавшей из-за красного кушака, стянувшего легкий дубленый полушубок.
— Стежка-та уже позаросла травой да снегом ее замело, — сказала Наташка, глядя на Гришку так, будто он стоял необычайно далеко от нее.
— Загорелось тут вот, — показал он рукой на сердце. — Так загорелось, что подошвами сапог я нащупал стежку к тебе.
— А чего усмехаешься?
— Да я и не собирался тут слезы пускать… Ты — живая, здоровая. Порадуюсь и уйду…
— Не такой ты, чтобы малым удовольствоваться.
Но Гришка не захотел слушать, а продолжал высказывать свои мысли:
— Уйду и дорогой буду думать: может, больше с ней не свижусь?.. А расставались неладно, даже не посадила…
— Садись, только на самый краюшек, — сказала Наташка и опять вздохнула.
— Второй раз… О чем это ты?
— О том… Лучше, если б ты не приходил.
— Это ты в первый раз об этом вздохнула, а сейчас о чем?
Наташка долго молчала, а Гришка с терпением, которого у него раньше было очень мало, ждал ответа.