Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Никулин Михаил Андреевич

— Гаврик, что-то надо делать, — обеспокоенно зашептал Миша.

— Ура! — донеслось со станции, и ребята увидели, что над перроном стайкой грачей закружились подброшенные шапки.

— Миша, видишь, что надо делать! — разгоряченно ответил Гаврик, и они, подбросив шапки, стали кричать: «Ура! Ура!» Оглянувшись, они увидели, что овчинная шапка Василия Александровича и треух старого плотника уже лежали на земле, а сами они не переставая кричали: «Ура! Ура!»

Поезд уже поравнялся со станцией. Клочья пара полетели на перрон, на крыши товарных вагонов, покорно бежавших за паровозом.

Еще

кружился клочок бумаги, подброшенный поездом в воздух, а самого поезда уже не было.

С перрона доносились веселые голоса:

— Кричал я машинисту, чтобы передал фронтовикам привет… А услыхал он или нет — за это не ручаюсь!

— А дорога прочная!

— И дорога прочна, и мост крепок! Можем спокойно ехать по своим делам! — откликнулся Василий Александрович и повернулся к Ивану Никитичу, давая ему понять, что и в самом деле теперь уже надо уезжать.

Но Иван Никитич не спешил прощаться, он стоял около бедарки и, неловко усмехаясь, смотрел на валявшийся на земле треух.

— Ошибку маленькую я допустил, — проговорил он, — мне надо было быть машинистом, а я в плотники пошел… Придется переквалифицироваться.

Все засмеялись. Василий Александрович попрощался и пошел к газику. Иван Никитич снова сел в бедарку.

— Михайла, Гаврик! Впереди буду ехать я. Вам нельзя — у вас есть о чем поговорить!..

Это и в самом деле было так: вместе с Василием Александровичем, вместе с дедом, вместе со всеми железнодорожниками и бойцами ребятам пришлось встретить и проводить первый, да еще воинский поезд на восстановленной ими дороге.

Вслед за бедаркой от станции потянулась и пароконная повозка. Гаврик правил лошадьми, а Миша, как отлично устроившийся пассажир, покачивался на тюке сена, будто на широком мягком сиденье.

— Миша, как ты думаешь, воинский теперь от станции далеко? — спросил Гаврик.

— Да как тебе, Гаврик, ответить… Дай немного подумать.

— Миша, думай покороче, а то поезд уйдет еще дальше.

Этими словами начался обстоятельный дорожный разговор Миши и Гаврика о виденном и слышанном.

Старый плотник, нацепив на нос очки и засунув треух за пояс, держал перед глазами развернутую газету.

Бедарка тряслась, подбрасывалась на неровностях проселка, буквы прыгали и расплывались, но Иван Никитич никак не мог оторваться от газетных страниц.

Внезапно бедарка остановилась.

— В чем дело? — услышали ребята недоуменный вопрос старика.

— Дедушка, а может, в вашей газете написано «тпру»? — осведомился Гаврик.

— В моей газете, было б тебе, Гаврик, известно, написано: «Вперед!» Товарищи фронтовики фашистов с кручи прямо в Днепр сковыривают! И вдруг потеплело… Какая досада! — замахал он газетой над головой.

— Дедушка, — закричал старику Миша, — эти газеты четыре дня назад печатались, а тогда было здорово холодно!

— Тогда, Михайла, все в порядке! Спасибо за разъяснение! Теперь можем смело двигаться вперед!..

Иван Никитич снова погрузился в чтение газеты. Конь скоро опять остановился.

— Дедушка, а и в самом деле — чего он? — спросил Гаврик.

— Умная лошадь, жалеет стариковские глаза.

Смеясь, старый плотник слез с бедарки, привязал вожжи, пустил коня вперед, а сам, пристроившись,

шагал теперь сбоку повозки, на которой ехали Миша и Гаврик.

Взгорьем дорога уходила в степь. Вправо, за нагромождением округлых холмов, впадин, котловин и котловинок, показалась речка Миус. Отсюда она казалась похожей на детский рисунок, на котором синими красками была нарисована не то вода, не то капризно извивающийся дым или закрученный в кольца пушистый ус.

Иван Никитич и ребята, разговаривая о своей родной речке, невольно вспоминали шутливый рассказ о том, почему она называется Миусом.

…Когда-то извилистым правобережьем, приречной равниной один из запорожских атаманов вел свое войско против турецких захватчиков. В это ясное утро атаман был хмур, задумчив. Может, он устал от бесконечной походной жизни? А может, предстоящая встреча с врагом заставляла призадуматься: а не будет ли эта лихая сеча последней для атамана?.. Но, присмотревшись к причудливо извивающейся речке, он добродушно рассмеялся и, крутя курчавый длинный ус, сказал: «Хлопцы, бачьте — вьется, як мий ус!»

— Мий ус! Миус! Отсюда и повелось, — с ласковой усмешкой говорил ребятам Иван Никитич. По его усмешке никак нельзя было догадаться, верит ли он в рассказ или нет. Но одно ясно было для ребят, присматривающихся к старому плотнику, — что этот рассказ ему нравится и за его нехитрым содержанием он видел что-то другое, что важнее для него и для притихших ребят. — Только в том ли дело, ребята, что наша речка похожа на кучерявый ус?.. А может быть, атаман этот знал ее с другой стороны?.. — Держась за распорку повозки, Иван Никитич смотрел не то на свои легко шагающие ноги, не то на дорогу. — Не забывайте, ребята, что люди, гонимые помещиками и царевыми слугами, за Миусом находили себе убежище. Не широка речка, а руки у них были коротки достать то, что было на этом берегу.

Слушая Ивана Никитича, Миша и Гаврик смотрели на рыжую пойму, по которой между белобокими холмами извивался Миус, убегая к азовским берегам. Миша радовался, что вот эта холмистая степная земля давала приют гонимым людям, что Миус вставал крепостью на пути царя и помещиков.

Острый глаз Гаврика за Миусом видел столбы силовой линии, идущей из Донбасса. Эти столбы в его живом воображении стали всадниками и вытянулись в бесконечно движущуюся цепь. Конечно, это была запорожская конница. Не видя артиллерии и танков, Гаврик сожалел об этом: ведь тогда можно было бы по тем, что гнались за подневольными, ударить раз-другой из дальнобойных или пустить на них из засады несколько танков.

…Дорога уже поднялась на бугристую вершину водораздела между Миусом и Самбеком. Левее завиднелись высоты Самбека — место недавних кровавых сражений с немецко-фашистскими захватчиками. Между холмами стеной вставали темно-серые, высохшие травы. Все чаще теперь попадались желтые рытвины — следы разорвавшихся бомб и снарядов. Сбоку проселка валялись простреленные и на месте прострела густо поржавевшие каски, пулеметы без колес, колеса без пулеметов. Спутанная колючая проволока лежала ворохами и под набегающим ветром изгибалась, как живая. На высоченной фашистской пушке, устремленной в степное примиусское и присамбекское небо, каркала ворона.