Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Аполлон считал, что Мирон справедливо придирается к нему. Сам он, наверное, быстро нашел бы крутые меры, чтоб оберечь кровную родню. Ведь из-за этого Мирон и сделал своих обеих дочерей водворками, а от зятьев потом потребовал, чтобы внуки были записаны на его, дедову, фамилию. И когда меньший зять стал упорствовать, тесть, припомнив ему непокорность, на жалкой лошаденке послал его на гражданскую… Аполлону он тогда с недоброй улыбкой сказал:
— Заднего всегда легче догнать…
«Так оно и случилось. Кажется, под хутором Лихим этого зятя зарубили буденновцы», — вспоминал сейчас Аполлон и все больше убеждался,
— Мы с Григорием уже договорились, что Гашка знытца, станет его жинкой, — точно оправдываясь, сказал Аполлон.
— Когда же это будет?.. Провороните — и получите ее из рук красного.
Как раз в этом месте разговора послышалось всхрапывание Гришки Степанова.
— Как бы жених не проспал свое счастье, — с усмешкой добавил Мирон.
Аполлон не на шутку разгневался: слишком уж настойчиво ковырялись в его отцовских ранах.
— Знытца, Мирон, лишку ты говоришь. Про тебя, должно быть, сказывали: язык у него, что плеть — длинный и болтается.
Аполлон поднялся, прошуршав соломой, подошел к яслям, невесть за что толкнув под бок свою пегую… Потом он приоткрыл дверь половника, огляделся и, вернувшись на прежнее место, громче и злей заговорил:
— Каленым железом ты, Мирон, не пытай… Нет у меня, знытца, воли выбирать, что нравится. Иначе я бы, знытца, сразу забраковал советскую власть, ну, а дальше все бы стало на свое место. Так ведь нет моих сил на то… На старости лет делаю, что могу… Ты куда моложе, а отсиживаешься, как сурок в норе… И не тебе смеяться над сонным женихом… У Григория из отступа не вернулись… Замок на доме, пусто в подворье… Из города он заявился нам же помочь… Знытца, жизнь у него не сладкая! — продолжал Аполлон, кивая на Гришку, который во сне кого-то ругал: «Дурак, держи коня правее яра! Разиня, зарубят!»
Брови Гришки сурово сдвигались, ресницы напряженно вздрагивали.
Мирону стало неловко.
— Ты, Аполлон Петрович, не серчай. Я только и хотел сказать тебе, что от хутора Осиновского надо отчаливать подальше, и сейчас, пока можно, пока не улеглась завируха… В дальние слободы надо ускакать, к хохлам. Казачье обличье — лампасы, красный околыш, кокарду — все к чертовой бабушке! Осесть там до поры до времени. Разобраться, что и как делать дальше… Не смиряться же нам с новым порядком, и немыслимо, чтобы он остался на веки вечные! Чего молчишь?
За половником, не унимаясь, шумел весенний дождь. Степь все гуще затягивалась мутно-желтой дымкой испарений. И хотя сейчас бежали минуты весеннего полдня, но в половнике стемнело, как перед вечером. Лошадей тянуло ко сну. Они перестали хрустеть сеном и, уткнув головы в просторные ясли, стояли с закрытыми глазами.
Трудно сказать, есть ли сон короче лошадиного. Но и лошадям, должно быть, успевают примерещиться какие-то свои беспокойные сновидения. Вот, вскинув голову и не открывая глаз, пегая застонала, округлила дымчатые в розовых пятнах ноздри так, будто издалека хотела позвать того, кто был ей очень нужен. Но он вдруг исчез вдали, и пегая, вздохнув, опять уткнулась в ясли…
Рыжему Аполлонову коню, самому молодому из всех стоявших в половнике, снились, кажется, более легкие, более спокойные и веселые сны, но в его сонных помыслах, видать, было много общего с тем, что сейчас снилось Гришке: всякий раз, когда Гришка начинал испуганно бормотать,
Аполлон не спешил обнадеживать Мирона в том, что прежняя жизнь обязательно вернется. Он давно уже сам не верил этому. Глядя на дремлющих лошадей, он почему-то думал сейчас о белобородом старике — владельце конки в том городе, где служил в казачьем полку. Белобородый старик попал в беду: в городе появился трамвай и не стало охотников ездить в вагонах конки. Аполлон был одним из немногих пассажиров, которым хотелось поддерживать сильно пошатнувшиеся дела белобородого старика. Но потом и он забраковал конку и сбежал на трамвай, потому что ему, полковому фуражиру, всегда надо было спешить на сенной базар, чтобы с выгодой лично для себя купить овес и сено полковым лошадям… Вспоминал он и о том, что когда-то в степной округе не было ни одной железной дороги, и за лесом в Царицын, за солью в Крым ездили на волах и лошадях. Не стараясь разобраться, что же общего было в его мыслях о белобородом старике и о степной раздольной жизни, о которой он слышал от отцов и дедов, Аполлон внутренним чутьем улавливал тесную связь этих мыслей. Он даже сумел объединить их в простом и ясном выводе. Поведав Мирону о своих воспоминаниях, он сказал:
— Белобородый старик тут же скоро бросился под трамвай… А про железную дорогу худого, знытца, не скажешь, если надо к сроку по делу… Из стародавнего обязательно брак получается. На замену другое приходит.
— Стало быть, нам время под трамвай кидаться? — настороженно спросил Мирон.
Аполлон, усмехнувшись в седые усы, задумчиво ответил:
— Мы с тобой не такие, чтоб по доброй воле прохожему дяде отдать коня и седло, а самим ковылять пешими… Что зря тратить слова?.. Ждать, пока под кручь нас сопхнут, не будем. Уж лучше, знытца, схватиться с ними и в клубке помереть…
— Согласен, — твердо качнул головой Мирон.
— А может, и отвоюем свое… Ведь бывает, Мирон, что взамен старому идет квелое новое, как недоносок. Знытца, не дать ему выжить… Знытца, просто невозможно верить, что из Хвиноя и его однокашников получится толк. Мы же знаем, что они и есть чистые недоноски!
Слово «недоноски» развеселило обоих. У Мирона, отупевшего за последние дни от бесплодных мыслей, теперь наметилась ясная дорога, и найти ее помог Аполлон.
— Аполлон Петрович, ты дозволь мне плохонькую подпругу у твоей пегой заменить на хорошую. Я из своих запасов возьму.
Заменив в седле Аполлона старую подпругу новой, Мирон принялся перебирать поношенные потники. На дырки он клал латочки, обрезал потрепанные концы, кое-где натачивал их так, чтобы не получилось рубца, чтобы потник не был жестким… От спящего Гришки они пересели подальше и за работой вели свою беседу с тем спокойствием, с которым беседуют только уважающие и с полуслова понимающие друг друга люди.
— От дождей, знытца, лога и яры теперь бушуют, как бешеные. Станица отрезана от наших хуторов… Несколько дней в Осиновском можно пробыть без всякой опаски. Ни гражданские, ни военные носа туда не покажут. В Осиновском самый главный из краснюков — Хвиной. Так, знытца, и его от нас речка отрезала.