Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— По такой коловерти ему со своей кубышкой ни за что не перебраться на нашу сторону, — согласился Мирон, и они понимающе усмехнулись друг другу. «Кубышкой» Мирон назвал паховую грыжу, которую Хвиной получил в детстве.
— Пока мы, знытца, Григория с Гашкой узаконим, пустишь слушок: быть, мол, убитому, кто после дождя на сев выедет. Пустишь умело и осторожно. Осторожность, она никогда не повредит делу… А теперь ты, знытца, дай мне совет.
Аполлон сразу нахмурился, даже постарел.
— Гашка обязательно пойдет супротив. Да не в ней дело: по такому спешному времени и связать ее можно.
— Свободно можно связать, — согласился
— А с ним что делать? — взглянув в сторону Гришки, тише заговорил Аполлон. — Он не раз намекал, чтобы Гашка к нему с охотой, а иначе, говорит, не надо… Она ж, говорит, жалкая, как птичка…
Мирон подумал, не говоря ни слова, накинул на голову брезентовый плащ и вышел из половника. И хотя он скоро вернулся, но плащ его успел стать темным и по нему стекали резвые струйки дождя.
Когда Мирон движением плеча сбросил с себя плащ, Аполлон увидел у него под мышками две белоголовые бутылки водки.
— С пятнадцатого года хранились в скирде старой соломы, — сказал Мирон. — Царская еще! Эта не размокнет и не раскиснет… Я ее еще когда приберег для одной веселухи, а она околесила и к другому стану прибилась… Бери! Жениху она придаст бодрости и смелости. — И с широким радушием он передал в руки Аполлона обе бутылки.
Нужно было видеть, с какой осторожностью Аполлон, почти не пивший водки, принял этот подарок. Бережно он завернул бутылки в запасное белье, засунул в холщовую сумочку, отгородил одну от другой половой и соломой…
— Не было беды, так мы каждый только о своем, и нередко схватывались, как злые кобели… — растроганно заговорил он, обрадованный вниманием и находчивостью Мирона. — А теперь вот иначе… Ну и спасибо, знытца, за подарок. Он непременно поможет делу… И как ты ее ухитрился сберечь?
Подвязав к седлу драгоценный груз, Аполлон стал будить Гришку.
— Григорий, мы, знытца, с Мироном уезжаем. Мы — мирные граждане. А тебе надо переждать до темноты и тогда уж ехать порезвее! К мельницам выйду встретить.
Гришка сидел сонный. На левой щеке его резко отпечатались пальцы руки. Не поднимая отяжелевшей головы, он сказал:
— Я жрать хочу, аж кожа болит.
— Знытца, потерпи. Приедешь — все будет. Все будет, и еще что-то…
Гришка поднял голову, один глаз закрыл, а другой лукаво округлил.
— Неужели и еще что-то будет? — спросил он. — Тогда можно потерпеть. — И, перевалившись на другой бок, снова закрыл глаза.
…Дождь лил с такой унылой беспросветностью, что казалось, он уже никогда не кончится, что небо прохудилось и нет сил его законопатить. В степи не видно живого человека. В густой сетке дождя, в темно-желтой дымке мокрого тумана двое быстро бегущих конников — Аполлон и Мирон — не похожи на конников. Просто сбегаются и снова разбегаются два игривых шарика, нарисованных воображением. Или, может, два зверька избрали эту погоду для веселой прогулки?.. На зверьков они были похожи еще и потому, что им, как зверькам, приходилось путать следы, избегать встреч и постороннего глаза.
За всю дорогу они успели обменяться лишь несколькими словами.
— В бега ты кого же из домашних с собой возьмешь? — спросил Аполлон.
— Никого, — твердо ответил Мирон. — Жена мне давно пресная. Зачем обуза в такой дороге?.. Дорога не прямая, да и приведет ли в царский терем — об том и мудрый Соломон ничего не скажет. — И он замолчал.
— Знытца, так-так… Перетакивать не будем. Впереди бугорок, а что там за ним, отсюда не видно… Рассыпемся в стороны для предосторожности.
…Около
— Вы ж там за речкой за рабочим скотом хорошо доглядывайте! После непогоды чтоб сразу нажать и посеять!
— Доглядаем хорошо! — кричала в ответ Ульяшка. — Хоть переезжай и погляди!
— На чем я перееду — на штанах? — спрашивал Хвиной.
— На штанах, дядя Хвиной, не переедешь! Опрокинет волной! А за быков не тревожься: ухаживаем на совесть!
И Аполлону и Мирону вначале захотелось как-то высмеять Хвиноя, но желание это быстро исчезло, исчезло потому, что в коротеньком разговоре через речку было заключено для них обоих много сурового смысла: кочетовцы тяжело ранили Филиппа, убили Андрея Зыкова, но не сломили людей, не запугали их. Они помнят о севе, готовятся к нему… И самым настойчивым и твердым из этих людей был Хвиной.
— Убрать бы его к чертовой матери; — сказал Мирон и подавил невольный вздох.
— Сейчас этого не сделаешь: речка, знытца, помехой стала. А крутиться нам тут нельзя, — с глухим сожалением проговорил Аполлон, и они разъехались по домам, договорившись, что попозже Мирон придет к Аполлону на «тихую свадьбу».
Не все им нас!
Хотя уже приближался час глухой полночи, Хвиной все еще не спал. С печи, сквозь густую темноту хаты, он привыкшими ко тьме глазами хорошо видел мутное пятно оконца, не закрытого ставней, и рядом — белую подушку на кровати Наташки. Сноха долго рассказывала ему хуторские новости и вдруг затихла.
«Ай уж уснула?» — с сожалением подумал Хвиной, которому хотелось кое о чем поговорить поподробней.
Хвиной хотел бы спросить Наташку: «Так, значит, Кирей после налета кочетовцев залез на чердак и там будет ждать не красной, не белой власти, а такой, какая помягче?.. Так ему, барану безрогому, на чердаке придется сидеть до тех пор, пока штаны прорастут лебедой и дурнопьяном…»
Хотел бы Хвиной сказать снохе, ставшей с недавних пор задушевной собеседницей, что у старого Семки Хрящева неспроста острый нос задран кверху, а левое плечо опустилось книзу: «Всю жизнь он принюхивался: чего бы украсть? Ну, а как украдет, то делается прихиленным да ласковым. За долгие годы чужого натягал целую гору, а теперь, стало быть, проповедует, что советская власть негодная, дескать, потому, что любит заглядывать через плетень. «В своем дворе я, говорит, имею право и без порток ходить». Ничего, мы его заставим портки надеть: во дворе тоже не пристало трясти срамотой!..»
Наташка рассказала, что Мирона Орлова эти дни не видно ни в хуторе, ни во дворе.
«Куда же этот усатый лисовин подался?» — думал Хвиной и в темноте подозрительно покачивал головой.
Потом он думал о Матвее:
«После налета кочетовцев туманом застлало ему глаза, ноги перестали повиноваться, слег в постель. Все это чистая брехня Матвеевой жены. Сделала мужа хворым, чтоб удобней было запугивать людей, сбивать их с дороги. Ходит по хутору и причитает: «Теперь мало найдется охотников выезжать на сев, не каждому понравится лишиться здоровья, а то и жизни, как вон лишился ее Андрей Зыков».