Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
И Петя видел, как он протянул руку вверх и от потолка пещеры отломил комок супесчаной земли, легонько потряс его на своей небольшой узловатой ладони.
— Задачу свою ты продумал хорошо… Верю, что решишь ее без шума, — заговорил командир.
Иван Никитич, должно быть, по тону догадался, что Василий Александрович снова будет возражать, и потому настойчивей проговорил:
— Мы же должны своим людям дать понять, что в лихую годину не забыли про них…
Петя начинал понимать существо разговора. И умом, и сердцем он всецело
Василий Александрович неловко усмехнулся.
— Можно и в самом деле подумать, что мне жалко того фашиста, что застрелил Григория Степановича Сушкова… Нет, меня пока от этого шага удерживают вот какие соображения.
И Петя с неослабевающим вниманием прослушал все, что говорил командир о главной задаче.
— Для нас важно, чтобы яры, ведущие к морю, были свободными, — говорил Василий Александрович. — А кто может поручиться, что они после «этого» не усилят там охраны?.. Сейчас у меня и без того сердце сгорает от мысли: «А вдруг уже усилили?.. А вдруг наши не донесут сведений?»
— Учтите, Василий Александрович, что фашистские часовые перепугаются, а от перепуганного толку меньше…
— Нет, — качнул головой командир.
Петя так и не смог понять, кто же из них прав. Когда говорил плотник, Петя был на его стороне, а когда возражал Василий Александрович, Петя соглашался с ним…
«Я устал. Голова плохо соображает», — весело подумал Петя о своей несоображающей голове, улегся на полыни поудобней и стал задремывать… Но заснуть ему не удавалось: он все напрягал слух, боясь проспать интересное слово, произнесенное Василием Александровичем или Иваном Никитичем.
— Ваня, а почему ты не высказываешь своего мнения? — услышал Петя слова командира.
— По-моему, надо делать так, чтоб больше гибло фашистов, — будто злясь на свое неуменье свободно высказаться, проговорил Ваня. — А как и что для этого надо делать, вы продумайте хорошенько, а я тем временем попробую ящички пустить в дело.
«Что это еще за ящички? Наверно, какая-нибудь партизанская выдумка… Может, открыть глаза и посмотреть?» — думал Петя, но веки не размыкались, а витавшие вокруг его сонной головы образы Виктора Гавриловича Дрынкина, Зины Зябенко, Дани в один голос упрашивали:
«Петрусь, спи. Перед дорогой непременно надо выспаться!»
Потом Петю обступают новые образы — мать, Коля и Дима. И странно, что они смотрят на него, разговаривают о нем и в то же время не замечают его.
«Нет, он уже не вернется, — качает головой Мария Федоровна. — Сердце мое чует… Представляется мне, что он где-то один, выбился из сил…»
«А может, еще придет…» — говорит Дима Русинов.
«Чего ж он так долго не приходит?.. Он же не так медленно ходит, как я?» — спрашивает Коля.
Петя отчетливо видит пухлощекое, круглое лицо своего опечаленного друга, видит, как медленно открываются и закрываются его «стосвечовые»
«Все вы какие-то чудные! Я вот высплюсь хорошенько — и завтра прямо к вам». И Петя стал стремительно проваливаться в теплую, приятную пустоту. Он уже не услышал слов подошедшего к нему Василия Александровича:
— Натрудился человек и спит себе на здоровье… Да, вот и о нем, о Пете, хочу спросить тебя, Иван Никитич… Поднялся он на высокую гору. Не заставишь его отсиживаться около матери.
— А зачем же заставлять отсиживаться? Зачем, если у него есть силы идти дальше? — сказал Иван Никитич.
— В этом возрасте у матери больше прав на него, чем у нас с тобой. Возьмите шефство над матерью и над сыном, пока мы не переселим их в город. А что касается святой мести фашистскому часовому за смерть Григория Степановича Сушкова, то с этим подождем…
Петю разбудил недовольный голос Василия Александровича:
— Ну, сколько можно настраивать?
— А он у меня настроен, — сдержанно ответил Ваня.
— Почему же не передают того, что мы ждем? До истечения «нашего» часа остается всего двенадцать минут… Полковника Зимина я хорошо знаю, он не станет задерживать сообщения, не станет играть на наших нервах.
— Василий Александрович, я не знаю, почему не передают. Приемник на пятнадцати с черточкой… На полволоска фашистская «перелетная птица». Вот хоть сами послушайте: «Цугфогель!.. Цугфогель!» Мы же с вами по словарю узнали, что «цугфогель» — перелетная птица.
— Словарь остался на базе, а я не особенно надеюсь на свою память.
Протерев глаза, Петя увидел Василия Александровича. Он стоял около его полынной постели и сердито через плечо смотрел на Ваню.
Ваня сидел около приемника. Из светлого окошка приемника и от керосиновой лампочки на него падал свет. Белобрысое лицо Вани раскраснелось, вспотело, точно слушать одним ухом наушник, а другим Василия Александровича стоило ему больших усилий.
— Я сейчас вот разбужу Петю. Он учил немецкий и, наверное, знает, что такое «цугфогель».
— А я уже давно проснулся, — легко поднявшись с постели, сказал Петя. — Вы про «цугфогель»?.. «Цуг» — это «перелет», «фогель» — птица… А приемника я не видел. Откуда он взялся?.. Это колхозный. Можно мне к нему? — И, посчитав молчание командира за разрешение, подошел к Ване и присел рядом.
— Петя, но мне припоминается другое слово — «гефлюгель», — услышал Петя командира, остановившегося за его спиной.
— «Гефлюгель» ни за что не сумеет перелететь через море. «Гефлюгель» — домашняя птица, — весело пояснил Петя.
— Верно, — улыбнулся Василий Александрович.
Понимая, что Ваня ничего серьезного не упустил в своей работе, Иван Никитич шутливо заметил:
— Взять любого из колхозных кочетов, что с птичницей Борисовной уехали в тыл. Резвости они были у нее непостижимой, а перелететь через море — куда им!..