Полдень Брамы
Шрифт:
Как же теперь мне быть, как ко всему этому относиться?..
По-человечески и по-женски мне гораздо симпатичней Ольга, но тянет, настойчиво тянет к Нине. И это при том, что по большому, по глубокому счету ни одна женщина мне не нужна и не будет нужна уже никогда.
(Вспомнил мою незабвенную Динку. Она умела влюбляться сразу в четверых. Скрупулезно объясняла мне, что качество любовей при этом разное: любовь-страсть, любовь-дружба, преклонение, эстетический шок, азарт победы, ненависть… А жить могла одновременно с двумя. Это обычно случалось, когда вспыхивала новая любовь, а старая не спешила уходить, отпадать, подобно шелушащейся коже,
Я устроен иначе, чем моя первая жена. Полная невнятица и сумбур в четвертой и шестой чакрах, в уме и сердце.
Она же мой учитель, черт побери! Наставник. Интересно, как я буду совмещать отныне преданное и чистое ученичество с махровым цветком вожделения?
Но самое главное, самое свербящее: неужели она сама, владея энергиями эфира, творит со мной все это? Зачем?! (Она, видимо, многим владеет, иначе не стояла бы так близко к Н.Т., во втором кругу.) Это же чистейшая черная магия.
Не укладывается в узенькую коробку ученического мозга. В прямоугольный прилежный пенал…
Стыдно сказать, я дошел до того, что стал вспоминать все слышанное и читанное когда-либо о методиках тантры.
Соответственным образом подготовленные мужчина и женщина через любовный акт достигают выхода в высшие планы сознания, в светлый экстаз и слияние с Абсолютом.
Я представлял, прокручивал в воображении картины тантрических обрядов, совершаемых мною и Ниной. Все цензурные запреты прошлой ночи были сняты. Сознание уносилось в сладкие горячие бездны.
Восьмилетнее монашество, конечно, поддало жару. Вот и молись после таких путешествий… Вот и уносись в медитации… Когда воображение затихало, изможденное, обессиленное, жаркие волны откатывались — моя христианская суть тихо, но внятно объясняла мне, что я прелюбодей и развратник. Тантризм — это вид йоги, требующий, как и все другие ее виды, полного самоотречения, чистоты, аскетизма. Я же — жалкий, падший — пусть только в воображении, это не менее низко — сластолюбец. И какой там духовный путь. И какая там Школа…
Одна радость, что вижу Нину только раз в неделю, на группе. Хочется верить, что в промежутке между нашими встречами сумею как-нибудь успокоиться, ввести в русло разбуженную, грохочущую, словно тяжелый рок, плоть.
Во внеочередном письме подробно описал Альбине чудо мистерии. Долго колебался: рассказывать ли о Нине и о моем взбесившемся либидо? Тоже ведь чудо, в какой-то мере.
Не стоит, наверное, делиться этим с женщиной. Впрочем, какая она женщина? Стойкий и светлый дух, задержавшийся на земле для утешения мне подобных. Одинокий воин, идущий путем знания.
«…Я приняла путь воина. Иду им, как могу. Принимаю удары судьбы как вызов и отвечаю соответственно — безупречностью, неуязвимостью, то есть каждый миг делаю наилучшее из того, на что способна. (Я не говорю, что я безупречна, но я цепляюсь за безупречность, так как без нее, мне кажется, на меня обрушится бездна.) Разве это не то же христианское — отвечать на зло добром?
…Я плохо знаю, что в свете хорошо, а что плохо, живу по пути воина, а он живет не вдоль, а поперек.
…Если бы
Интересно, что грустные ее письма идут ко мне раза в два дольше, чем светлые и бодрые. Энергии уныния («упадхи») утяжеляют их, тормозят.
Переписка наша так исповедальна, так сущностна, что стыдно о чем-то умалчивать. Словно я не доверяю ей. Нет, Альбина, нет!
Тебя послали мне в подмогу Светлые Силы. И меня к тебе послали — ты совершенно права — твои Светлые Силы. Ибо они дружат там, наверху. И хотят, чтобы и мы сдружились.
Есть только две души в мире, с которыми я разговариваю о самых главных вещах.
Моя крохотная Зойка, ирреальная, выдуманная.
И Альбина.
Целых двое. И я еще ною о каком-то своем одиночестве!
Последнее время, помимо основных моих собеседниц, стал беседовать еще с планетами. Для этого не нужно выходить в ноябрьскую ночь, задирать голову и ронять на мерзлую землю шапку. Можно дома, за письменным столом, аккуратно вырисовывая их символы красным фломастером вдоль окружности космограмм.
Сам не заметил, как перешел с ними на «ты». Бормочу, откровенничаю, отчитываю, словно живых. Они и в самом деле живые, во всяком случае, принимают весьма увлеченное и деятельное участие в моей судьбе.
Казалось бы, какое им дело — далеким, сверкающим, величаво кружащимся громадам — до меня? Массы наших тел несоизмеримы, расстояния между нами — сотни миллионов км…
Есть дело.
Хотя у физики — и Ньютона, и Эйнштейна, и Миньковского — может поехать крыша, если она всерьез задумается об этом.
Массы несоизмеримы, но вот души, видимо, да.
Мучители мои, палачи. Мойры. Ангелы-хранители. Музы, Учителя.
Дружище Солнце, если б я научился любить без отдачи, ничего не требуя взамен, седьмой дом, твоя душная хижина, перестал бы быть адом. Ты даешь мне огромный болевой толчок для творчества, но лучше бы ты излечилось. Я думаю, я смог бы творить и со светлым, и с ясным тобой…
Сатурн. Классический злодей, закутанный в белое, самый жестокий учитель, холодно щелкающий ножницами, отсекающий все лишнее, зовущий в предельный аскетизм, одиночество, в скит. Уроки твои самые действенные. Смирись или умри! Спасибо, Сатурн, старичок с узенькой, истончившейся от работы косой. Порой мне очень трудно благодарить тебя искренне, пойми и не обижайся, порой я выдавливаю сквозь зубы, с перехваченным дыханием и разорванным на куски лицом: спасибо, будь ты проклят, спасибо…
Сумасшедший поэт и неврастеник Нептун. Кто смог бы привести тебя к истинному нептунианству: мечтательный юноша с лютней, струны ее — невидимые аспекты звезд и планет, к босым ногам ласкается искрящийся прибой Океана? Сомневаюсь, что ты способен воспрянуть в этой жизни, слишком ты раздавлен, распластан, бедняга…
Мускулистый гипнотизер Плутон. Фатум. С тобой невозможно запанибрата. Ужасен, сокрушителен и справедлив, как сам Саваоф…
С тобою, Уран, несравненно проще. Зверюга, белый от ярости и вдохновения. Самая амбивалентная планета: гений и безумство, тоска по самоубийству и высшая интуиция. Молния. Вспышка магния. Ты труднее всех поддаешься дрессировке, Уран, ты самый невзнузданный. И все же я люблю тебя больше всех. Сжился, сросся, сроднился — с самым ярым мучителем. Когда-нибудь мы срастемся настолько, что станем подобием кентавра. И мы допрыгнем с тобой…