Полдень Брамы
Шрифт:
Теперь вы снова возвращаетесь в себя. Спускаетесь вниз, в этот город, в эту комнату, в это тело, вы здесь и сейчас. Но вы уже не такой, что были прежде. Отныне вы храните в себе все приобретенные свойства четырех стихий. Ваших помощников, ваших братьев, ваших учителей. В вас — надежность, незыблемость, ответственность Земли. В вас ее питающая сила, В вас — подвижность, текучесть, грация воды. В вас — ее любовь и нежность ко всему и всем. В вас — легкость, всеведение, беззаботность Воздуха. В вас — его бесконечная свобода. В вас — дух Огня, плоть Огня, его чистый свет
В вас — все. Вы — Единое…»
Так звучала одна из медитаций, написанных когда-то для Школы. Для Нины, Ольги и Николая, для всей группы славных людей, уставших месить повседневную грязь жизни и вознесших взоры в мир горний. «Медитация четырех стихий». Ныне три сиротливых машинописных листка, так и не прочитанных никем, кроме их автора, валяются в углу комнаты среди черновиков, записных книжек и вороха писем с убористым учительским почерком.
Полупустая, почти без мебели комната на шестнадцатом этаже по-зимнему вымершего, ночного города.
Обитатель ее — один из мириадов… одна из мириадов выдохнутых на заре времен из уст Создателя искр, снежинка в ночном небе, сгусток вибрирующей зяблой тоски. На человеческом плане — усталый бородатый мужчина с жалобным выражением глаз, непечатаемый литератор, брошенный муж, бездетный отец, не обретший жизненной ниши и просвета меж облаков, странник.
Порой, утешая и обманывая себя, он скрипит в ночи пером (шелестит шариковой ручкой), выдумывая что-нибудь вроде новых заповедей блаженства:
«Блаженны одинокие, ибо они подобны звездам небесным.
Блаженны отчаявшиеся, ибо они тихи.
Блаженны падшие, ибо обнимают землю, а она — их.
Блаженны умершие с горя, ибо грустные песни растят душу.
Блаженны самоубившиеся, ибо не убоялись полета.
Блаженны обескровленные, ибо пропускают сквозь себя свет.
Блаженны богооставленные, ибо прорастают, как зерно во тьме.
Изгой и избранный небом — суть едино? Суть едино».
Он много читал, этот усталый отшельник и аутист. Отдельные фразы из мудрых книг выписаны на листочках бумаги и пришпилены булавками к обоям. «БОЯЩИЙСЯ НЕСОВЕРШЕНЕН В ЛЮБВИ». «КАК ПО СТРУНЕ БЕЗДНУ!». «БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ». (Эти слова перечеркнуты, и сверху написано: «БОГ ЕСТЬ ВСЕ».) «ВЕТРОМ ОПРОКИНУТОЕ ДЕРЕВО ИМЕЕТ БОЛЬШЕ ВЕТВЕЙ, ЧЕМ КОРНЕЙ». «АТМАН ЕСТЬ БРАХМАН».
На листке побольше нарисована тонкая волнистая линия. Образ волны бытия, берущей начало в бесконечности и впадающей в бесконечность. Вселенская синусоида мерно сменяющих друг друга манвантар и пралай — Дней и Ночей Брамы.
Запредельная мудрость индуизма — исконной религии Рамакришны.
Точка перегиба, место, где пралайя переходит в манвантару, — рассветный миг Брамы. Толчок пробуждения, всплеск сознания, вслед за которым отдохнувшая Вселенная начинает развертываться в новом бытии. Поток божественных вдохновенных вибраций расходится от первоисточника, оживотворяя все на своем пути, преобразуя косное, аморфное, стылое — в стройную, живую, дышащую громаду Космоса.
От восхода до полудня Брамы напор творчества возрастает, воображение не знает устали, многообразие бытия достигает умонепостижимой величины. (Непостижимой даже Божественному Уму.) Каждый побег сущего непрестанно
Полярности, противоположности, на которых, словно на невидимых осях, держится вся громада Творения, расходятся все дальше от начальной внекачественной точки. Качества приобретают все большую насыщенность, яркость, плотность. Разность потенциалов достигает предельной величины: свет-тьма, логос-хаос, добро-зло, холод-жар, красота-безобразие…
В полдень многообразие приближается к избыточности. Океан бытия — блистающий, яростный, кипящий — вот-вот перехлестнет через край. Еще чуть-чуть, и у Творца Всего, Пресветлого Брамы, не выдержав, поедет крыша…
Недаром так зыбка грань между гением и сумасшедшим.
Многообразие… Переливы красок, и смыслов, и истин. Многоистинный мир Брамы! Его можно объяснить — попытаться обнять рассудком — по-разному, и все модели будут верны лишь в малой степени. Вряд ли самому Творцу под силу охватить все им созданное. (Так писатель не всегда понимает, что же он написал, а живописец порой теряется в коловращении красок и ассоциаций свой картины.)
Полдень Брамы — вершина творения, максимум бытия. В полдень — самое яркое солнце, торжество света. В полдень — неистовство зноя и духоты. Все полярности разведены до последних пределов. Звенящее напряжение между ними доходит до пика.
В полдень законы кармы жестки и незыблемы. Хватка рока неумолима. Свет есть, ибо есть тьма. Есть благодать, ибо существует проклятие.
Монах в высокогорном монастыре обретает долгожданное просветление в тот момент, когда женщина в угрюмом и стылом городе на другом конце света, взяв за руки двоих детей, шагает с балкона… Безмятежные китайские даосы в старых халатах впадают в Поток, ибо толпы изможденных человеческих оболочек погасили глаза, устав биться о серую стену…
Приходит Учитель. И провозглашает истины о добре и любви. И миллионы вслед за его словами устремляются к свету, и десятки тысяч обретают свет, и сотни достигают последних, седьмых небес… И миллионы впадают во мрак отчаяния, тысячи — совершают великие злодейства, сотни — становятся ужасом мира.
Жар схлынет. Пройдет эпоха, и солнце поворотится к закату. Солнце — к закату, а дети — домой, к Отцу. Устали, наигрались. Набегались, наплакались, и Отец устал разминать в пальцах глину, не спать, придумывать.
Полярности сбегаются, противоположности сходятся вместе. Вселенная заворачивается с краев, готовясь свернуться огромным свитком. Близок покой. Светлая ночь Брамы. Кончится тьма, кончится зло, кончится бытие.
— Пресветлый Господь Брама! Я не хочу играть в Твоем театре. Отпусти меня.
Вот уже второй месяц, как заведенный, повторяет он эти слова. Один из мириада, дошедший до ручки, запутавшийся в тенетах рока, светоносный пленник.
В квартире, где он снимает комнату, давно не топят, а все электронагреватели перегорели в незапамятные времена, поэтому, когда он подходит к окну и распахивает створки, температура в комнате в первые минуты почти не меняется.