Полдень XXI век 2003 №5-6
Шрифт:
— Заткнись, Боря.
— А Боря наш, мужики, — сообщил Вася, — уже своего пятого пришил. Мы в пульку играем, а он пулями-снарядами.
— Эт вы о чем, парни? — деланно удивился Боря.
— Да вот Витек, понимаешь, дублем недоволен.
— С чего так? Денежек мало зарабатывает?
— Напротив, — поддержал разговор Эдуард. — Вполне приличные деньги зарабатывает. А теперь останкинскую кормушку под себя подгреб.
— Вот оно что. Болезнь красных глаз? Не верю, Витюша, не верю. А впрочем, сказать тебе честно?
Виктор набычился и жестко рванул зубами баранину.
— Говно
— Эй, конченый, давай я Боре в глаз заеду? — предложил Вася. — Чего он тут пургу метет? А ты давай раздавай.
Но Виктор потух конкретно. Швырнул шампур в проход — официанты подберут. Допил бокал. И повернул кресло от стола, уставился в ближайший телевизор, подвешенный к потолку на длинной хромированной штанге.
— Отказ от игры, значит, — сделал вывод Вася. — Ну что, расписываем, мужики?
Эдуард со вздохом взял со стола свой органайзер, на котором и расписывалась пуля. Потыкал кнопки и полез за кредитной карточкой.
— Проигравший платит, — произнес набившую оскомину фразу Боря и потер руки. — Сколько там мне капнуло?
— До чего ты жадный, Боря. Урыл бы тебя, с-собака, — пошутил Вася. Он был тоже доволен, проиграл-то один Эдуард, а они все в выигрыше.
Эдуард со вздохом же вставил карточку в соответствующее гнездо органайзера и осуществил платежи.
— Сейчас проконтролируем прохождение, — ворковал Боря. Он извлек из кармана свой органайзер и проконтролировал. — Так-с, почти что целый косарь обломился. Ну ты, Дюша, мастер лажаться.
— Дюша не жадный, Дюша нас уважает. Это ты — падла жадная…
— Ну хватит, Василий, закрыли тему.
Боря как-то нехорошо воззрился на Васю. Тот вдруг стушевался, полез за своим органайзером и отключился от разговора. Впрочем, он быстро заинтересовался времяпрепровождением своего дубля, наблюдая на жидкокристаллическом дисплее, как дубль парит своих девочек в бане.
Эдуард поморщил нос и сказал ему деликатно:
— Ты бы, Васек, звук убрал.
— Тише сделаю, — ответил Вася.
Был праздничный день Первомая. Открытие нового, а точнее старого, но обновленного канала планировалось на этот день. Старорежимный праздник труда естественным образом превращался для всей страны в праздник ее первого телеканала.
Поправив подтяжки, генеральный вышел из кабинета и направился к новостийной студии. Прямой эфир. Все на ушах. Девушки-визажистки бежали рядом, едва поспевая за его энергичным шагом.
Все думали, что у генерального, как и у них, на душе праздник. А генеральный-то был зол. Ему хотелось одного — разодрать их всех к едрене матери; потом плюнуть на все, сесть в машину и уехать куда глаза глядят.
В студии прямого эфира царила суета. Особенная, как при родах, которые вместо акушеров собрались принимать первые встречные, вдруг уверовавшие в свое медицинское призвание.
Травкин сел за стол, к подтяжке тут же прицепили микрофончик, задев локтем нос и очки.
— Осторожнее,
Студия замерла. Травкин поправил очки и, смягчившись голосом, спросил:
— Сколько до эфира? Прошу у всех прощения. Работаем.
Сегодня с утра пораньше позвонил Травкину Борис Махмудович, просил подъехать, переговорить, «ведь нам необходима полная ясность позиций, не так ли?».
О чем шла речь? Речь шла о контракте генерального и списке соучредителей. Контракт, не вызывавший у Травкина доселе никаких возражений, рядом со списком соучредителей приобрел совсем другое звучание. Борис Махмудович тыкал пальцем в фамилии и доступно объяснял, как именно вот этот человечек от него, Бориса Махмудовича, зависит. И выходило так, что учредитель у телерадиокомпании один — он, Борис Махмудович, вкупе с государством, представляемым от него же зависимыми чиновниками.
— Не хочешь рекламы, Витя, рекламы — не надо. Мне деньги от тебя не нужны, я их в других местах зарабатываю. Тебе рейтинг и славу, чего же еще? А мне совсем немного. Мне взаимности хочется. Простой, человеческой взаимности. Чтобы чисто по-человечески прислушивался ты к моим просьбам. Я тебя сильно не обременю, ты не волнуйся. Хочешь зверствовать — зверствуй. Вон, старые кадры на панель выгнал — я что, слово сказал? А ведь мне, как человеку из того же поколения, чисто по-человечески их жаль.
И примерещилось Виктору непонятно что. Эдакое видение собственной марионеточности. Что вокруг чего вертится… Кто кого завертел. А ругаться, орать сил не было. Травкин, зная себя, решил отложить решающий разговор, хотя бы до завтра. Сегодня — праздник, сегодня не надо. А там соберусь с силами и прижму упыря. Что он мне, кум или сват, в самом деле. Со мной и не такие считались. Многочленов из Политбюро посылал. И этого пошлю. Договоримся.
А когда сел в машину, завел мотор, проблема с Махмудовичем вдруг вылетела в открытое окно, и незнакомая тоска заняла сердце, грудь. Режиссерские ножницы отхватывают кусок киноленты, больше половины, и кто-то присобачивает к оставшемуся куску — тому, где кадры детства и молодости, где радость и безудержность страстей, — кусок ленты совсем другого режиссера, хотя и снятой на ту же тему жизни человека Травкина. А место склейки спрятано где-то в последнем запое… Да вот еще — если припоминать те кадры, что до склейки, видятся они будто черно-белые, поблекшие, чужие, с чужой радостью и чужими страстями.
Чей ты, Травкин, кому принадлежишь? Себе ли? Махмудович — тля, это все побоку. Тьфу, мистика, что ли?
В этот момент шестое чувство водителя вернуло Травкина к реальности: прямо на него выворачивал «Фольксваген». Травкин крутанул руль, выровнял машину и, чертыхнувшись, произнес:
— Я — хозяин своей жизни.
— Ты смотри, вывернул. М-да, пожалуй, пока ему проводы не организуешь, сам не помрет, — Виктор почесал шевелюру и, повернувшись к собутыльникам, швырнул на стол органайзер. — Вывернул, гаденыш. Прямо в лобешник ему «фольксваген» шел…