Полдень, XXI век (апрель 2012)
Шрифт:
Алина колотила в барабан. «Мутин, Хорьков, Россия!» Она крепко сжимала палочки пальцами, которые должны были сейчас ласкать в Малом зале консерватории струны альта, поющие нежную сонату Карла Филиппа Эммануила Баха, сына Иоганна Себастьяна, о котором я и знать не знал до знакомства с Алиной. А он крут, покруче папаши. Это как раз его «папашей» считали и Моцарт, и Бетховен. Да я до встречи с ней и Моцарта-то с Бетховеном толком не слышал, я вообще только техно слушал.
И вот эта изысканная девочка лупит теперь в свой бутафорский барабан и орет:
– Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков,
Я приблизился к ней и осторожно взял за локоть:
– Аля, пойдем.
Она посмотрела на меня невидящим взглядом. Потом узнала – взгляд сфокусировался. Но не остановилась:
– Мутин, Хорьков, Россия!
Она всегда была упрямая.
– Алька, пошли, мне тебе надо что-то сказать! – попытался я перекричать ее.
– Мутин, Хорьков, Россия!!!
– Аля! – крепче схватил я ее за локоть и дернул к себе.
Она качнулась, сделала шаг, но тут же вырвалась и отступила назад в строй. А я снова потянулся за ней, но внезапно получил смачный удар в челюсть, и голова у меня мотнулась, зубы лязгнули, а перед глазами сверкнула молния… Когда, миг спустя, зрение вернулось, я увидел, кто меня отоварил, – их «старшина», белобрысый парень моих лет с просветленным взором.
Но я даже сказать ничего не успел, потому что меня вновь подхватили под руки дружинники – «пошли, фраер!..» Я дернулся, но мне заломили руку, и я согнулся, но снизу искоса еще успел увидеть лицо Алины. Она не смотрела на меня. Она смотрела вперед и вверх, грациозно взмахивая палочками: «Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!..»
А второй лозунг, тот, что про «путного» я отчетливо услышал, когда меня передали омоновцам, а те – ментам, уже в отдалении от толпы. Все-таки этот слоган был в разы громче.
Меня запихали в машину. В общем-то, не грубо и без наручников. Я знал, что лучше не сопротивляться, тогда, может, и пронесет. В машине уже сидели двое: один – конкретный ботаник, который даже тут смотрел этот самый митинг на планшетнике, а другой – в жопу пьяный пролетарий, пытающийся петь «Марсельезу», но все время забывающий слова.
На меня они особо внимания не обращали, и я сел в своем уголке, потирая то саднящие руки, то подбородок, то виски. Я вспоминал все эти нашумевшие истории про милицейские палки, загнанные в зад, про инфаркты в отделении, про исчезнувших людей… И до меня стало доходить, что все это сейчас где-то рядом со мной, и мне страшно захотелось лечь, уснуть, а проснуться дома.
И еще я думал про то, что Алины больше нет у меня, это она красиво сыграла мне на ударном инструменте. Но что все-таки она молодец, хоть и дура. А я, наверное, зря держусь в стороне от всего этого, и пока таких, как я много, все так и будет… Но если даже я ввяжусь во всю эту хрень, то все равно буду не с ней, а по другую сторону баррикад… Если жив, конечно, останусь. Вот главное.
А если останусь, то, может, все-таки мы с ней и встретимся и поговорим… Это ведь она здесь «другая», а дома она нормальная.
И тут позвонил Зайцев:
– Смотришь, да?! – выкрикнул он азартно. – Это хорошо! Смотри внимательней!
Эдуард Шауров
Контрольный выдох
Рассказ
Пока
С трудом пытаясь унять нервную дрожь, Савьера шагнул через высокий хромированный порог и на некоторое время утратил всякую связь с реальностью. Он смутно осознавал, что его ведут по обставленным с невероятной роскошью коридорам, но куда и зачем – объяснить не мог бы даже самому себе. Способность соображать вернулась к нему лишь спустя несколько минут, когда за его спиной мягко затворилась дверь кабинета. Первое, что с изумлением увидел Савьера, был огромный, во всю стену, аквариум, наполненный зеленоватой водой, оранжевыми ветками каких-то морских растений и золотисто-черными рыбами. В первую секунду Савьера подумал, что за стеклом телевизионное изображение, но потом сообразил, что сеньор Джавакудо достаточно богат, чтобы позволить себе настоящий аквариум, а в следующую секунду заметил и самого сеньора Джавакудо. Глава влиятельнейшего на всем юго-западе клана равнодушно и внимательно рассматривал что-то в бирюзовой глубине, наполненной ленивым движением золотых плавников. Сухие изящные пальцы пожилого сеньора рассеянно постукивали по стеклу.
Савьера нерешительно переступил с ноги на ногу. Сеньор Джавакудо обернулся, и Савьера заметил в его правой руке высокий стеклянный бокал. Глаза Джавакудо изучали гостя точно так же, как секундой до этого изучали внутренности аквариума, внимательно и равнодушно. «Интересно, – подумал Савьера, – этих черных с золотом рыбок можно есть или они только для красоты?» Губы сеньора Джавакудо растянулись в тонкой холодной улыбке.
– Что? – испуганно переспросил Савьера.
– Я спрашиваю, как твое имя?
– Дейл! Дейл Савьера. Вы должны помнить моего отца, Антонио Савьеру, сеньор.
Джавакудо прищурился.
– Я помню твоего отца, – сказал он, делая жест в сторону низкого столика. – Присаживайся.
Это «присаживайся» прозвучало не то как приглашение, не то как приказ, и Савьера, цепенея от страха что-нибудь поломать, присел на угол дорогущего, хрупкого с виду плетеного кресла. Прямо перед ним на полированной поверхности столика лежало искусно вырезанное и тоже баснословно дорогое распятие темного дерева.
– Ну? – ободряюще сказал старик. – Какое у тебя ко мне дело?
– Сеньор Джавакудо, – торопливо заговорил Савьера, заранее заготовленные слова скакали и путались у него в голове. – По всему побережью ходят истории о вашей доброте и справедливости. Я попал в отчаянное положение, сеньор. А у меня семья. Говорят, вы были дружны с моим покойным отцом, и я подумал, пойду к сеньору Джавакудо, уж он-то не откажет мне в посильной помощи. Ведь у меня жена, трое ребятишек и пожилая мама.