Поле Куликово
Шрифт:
Долго лежал старый воитель, глядя на серый круг утреннего неба в дымовом отверстии юрты. Мучила жажда, но он не звал слуг. Минуло две недели, как он остановил войско. Подумал: не остановись - мог бы теперь спать в московских палатах. Или... На его кашель в юрту вползли трое немолодых мужчин в одинаковых полосатых халатах, каждый под мышкой держал чёрную книгу. Упёршись лбами в войлок, они замерли. Это были толкователи снов - их первыми утром впускали в
– Если большая ледяная гора открывает глаза на человека, что она хочет сказать ему?
Все трое разогнулись, двое стали листать книги, один, белобородый, в зелёной чалме, уставился на владыку тёмными глазами.
– Говори, Сафар-ходжа.
– Повелитель, я знаю этот сон, - голос аксакала дрожал, - но мой язык не смеет произнести слово.
– Пусть произносит. Ты же знаешь: за гадания я не отрезаю даже самые болтливые языки. А тому, кто молчит передо мной, лучше бы родиться немым.
– Этот сон, повелитель, видел Мамай, когда шёл на Москву.
Толкователи сновидений затаили дыхание, Тимур долго молчал, потом спросил:
– Тебе кто заплатил, Сафар? Корийчак? Темир-Кутлуй? А может, ещё кто-то, желающий стать ханом в Золотой Орде? Кто это там боится, что я оставлю его без дойной кобылицы, предав страну урусов ветру истребления?
– Помилуй, владыка царей!
– закричал гадатель.
– Мне никто не платил. Я отдал четыре золотых цехина толкователям снов, служивших Мамаю, чтобы выведать их знание.
– Вон, шакалы! Вон из моего куреня!
– Тимур схватил лежащий в изголовье щит и запустил им в согнутые спины.
Через час, после утренней молитвы и омовения, поостывший от гнева хромец приказал своему юртджи:
– Разыщи Сафара и выдай ему пять золотых цехинов. Вечером, перед сном, пусть он войдёт ко мне.
Простояв на месте полмесяца, азиатское войско покинуло становища между речками Сосной и Красивой Мечей и покатилось на юг. Русские сторожи проводили его до Тихой Сосны и, убедившись, что враг уходит, повернули на север. Во всём Елецком княжестве, где вперемежку жили русские и татары, не осталось ни одного селения, а люди встречались так редко, словно здесь лет пять свирепствовала чума. Бегство Тимура подтвердило старую истину: завоеватели страшны только разобщённым и ослабевшим духом, твёрдого отпора они страшатся.
То, что старый хромец готовил Руси, изведали другие. До основания были срыты
Двадцать шестого августа близ Москвы, на Кучковом поле, Владимир Храбрый и митрополит Киприан во главе крестного хода встретили владимирскую икону и препроводили в Успенский собор Кремля. Скоро с Дона прилетела весть о бегстве Тамерлана с его полчищами. Юный Василий, воротясь в Москву, вместе с Владимиром заложил на месте встречи иконы каменный храм, а церковь объявила двадцать шестое августа праздником Сретения Богоматери. В народных глазах авторитет Москвы неслыханно вырос - Небо указывало русскую столицу! Теперь нельзя было спорить за Владимирское княжение, не оспаривая Московского, право на которое имели только наследники Донского.
В то время, когда на московских улицах ликующие толпы встречали вернувшихся ратников, а в храмах славили Всевышнего за избавление христианства от погибели, возле монастырского поселения на берегу Непрядвы стояли шестьсот русских воинов, пришедших с Дикого Поля, от речки Тихой Сосны. Обнажив головы и преклонив колени, они молились. Не было перед ними ни церкви, ни часовни, даже походной складной иконы - воины молились нестарому ещё холму, где бурьяны едва сменились степным ковылём и травой полевицей. Каждый поминал в своей молитве имена, памятные только ему, а вместе их были тысячи - имён русских ратников, спящих под этим курганом. Наконец сивоусый воевода последний раз поклонился братской могиле, и воины услышали его слова:
– Спасибо вам, братья. Спасибо, что были вы с нами. Жива - Русская земля, жива, слышите, братья!
Потом все шестьсот проехали в конном строю мимо холма и берегом Непрядвы направились к татинским бродам. Пока не скрылось за рощами побережное селение, воины оглядывались. Холм уменьшался в глазах, он всё больше походил на шлем богатыря с порубежной заставы, прилёгшего отдохнуть в поле до новой тревоги.