Поле Куликово
Шрифт:
Когда бояре с княжичем удалились, Дмитрий сказал:
– Спасибо, Боброк. Я бы не сумел...
– Отцу с сыном, государь, труднее говорить, чем - воеводе с отроком.
– Да. А говорить надо.
Собрав в своём шатре воинских начальников, великий князь приказал очищать и строить город, не теряя часа. Дьяк Внук объявил, что государь даёт по рублю серебром из своей казны за погребение восьмидесяти убитых. Ополченцы и мужики шатровых поселений с участием священников начали печальный обряд. Он тянулся не один день, и к его концу казначей князя выдал деньги за похороны двенадцати тысяч погибших. Скольких похоронили огонь и вода, никто не считал.
А люди шли к Москве, и сотни топоров от зари до зари перекликались на пепелищах Кремля и Посада. По всем дорогам тянулись подводы с лесом, камнем, хлебными и иными припасами. Каменщики и маляры возрождали храмы. Расписывать
Потрясённое ударом врага великое Московское княжество приходило в себя, бинтовало раны и, не откладывая меча, вступало в мирную жизнь. Между тем война ещё шла.
В войске Владимира Храброго великокняжеский полк под командованием Ивана Уды занял место сторожевого, а впереди, на удалении нескольких часов конного хода, шла крепкая сторожа во главе с Василием Тупиком. Уде слал Тупик вести, его приказы исполнял и считал себя вернувшимся в полк Донского.
Хан не собирался поворачивать на старый свой след, и после Боровска сторожевой полк был двинут к устью Лопасни, потом - за Оку, где начинались земли Рязани. Уступая молящим взглядам звонцовских, Тупик оставил на основном пути две сотни, а с третьей боковым дозором пошёл на Звонцы. Сожжённые деревни и погосты, исклёванные птицами тела крестьян, волчьи следы на дорогах нагоняли на разведчиков молчание. По редким человеческим следам Тупик догадывался, что край не совсем обезлюдел - жители забились в глушь, избегают дорог и таятся при всяком стуке копыт, - и всё же картина запустения пугала даже его. В серый прохладный полдень подошли к селу со стороны хлебных полей. Деревеньки сожжены, но, к общему удивлению, поля оказались сжатыми до колоска. Может, ордынцы заставили пленников убирать хлеб для себя? Такое случалось. За приозёрной чащей проглянули крайние избы селения. Это было так неожиданно, что у Васьки пресеклось дыхание. Явь или сон? Не заметить большого села враг не мог. Тупик подал знак Варягу и Николке, они поскакали вперёд и скоро просигналили: никого! Разведчики въехали в улицу. Село было покинуто давно: в растворённых воротах серебрилась паутина, на железной оси опрокинутого рыдвана краснела ржавчина, одичалая кошка метнулась при виде всадников. Тупик пожалел, что заехал сюда. Теперь будет мерещиться умершее село с растворёнными подворьями, со скрипом ворот и с невидящими глазами пустых изб. Мысли о Настёне с ребёнком были невыносимы. Что же говорить об Алёшке с Николой? Надо уходить...
Никола вскрикнул и поскакал куда-то. Тупик обернулся. Возле дома погибшего кузнеца Гриди стояла согбенная женщина в серой телогрее и чёрном повойнике. Разведчики помчались следом за товарищем. Николка скатился с седла, стал в растерянности перед седой старушкой и произнёс:
– Мама?..
– Рванулся и обнял, повторяя.
– Мама! Матушка!..
Потупив головы, всадники стояли полукругом. Седая женщина гладила железную голову сына и её сухие глаза были полны печали. Потом провела корявой ладонью по мокрому от слёз лицу Николки и задержалась на шраме.
– Совсем ты вырос, Николушка. А мне вечор приснилось - телёночек, белый, ласковый, подошёл и тычется мне в руку, ровно сказать хочет. Думаю - идти надо: сынок домой придёт, искать станет... Когда ещё про Орду эту клятую услыхали, Романиха мне нагадала: война твово Николушку увела, война и воротит. Вишь, как сбылось - и гаданье, и сон.
– Мама, где - сестрёнки?
– Бог прибрал твоих сестрёнок, Николушка. В болоте лихоманка напала на них - в три дня сгорели одна за другой. Уж сколь я слёз пролила - жить тошно, а Романиха мне: живи Авдотья, сына жди. Взяла я двух сироток в дети, здешних, деревенских, один семи годов, другой совсем махонький,- и ровно полегчало. Да, вишь, и тебя дождалась.
– Из глаз женщины хлынули слёзы, Николка прижал мать к себе, пряча лицо от товарищей. Те и сами наклоняли головы, посапывая с облегчением - ведь сухие глаза плачущей матери - это так же страшно, как селение без людей. А женщина говорила и говорила, словно молчание могло снова отнять сына.
– Прошу
– Тётка Авдотья!
– не выдержал Алёшка.
– Живы ли - наши?
Женщина глянула на воина и охнула:
– Што ж это я? Своё да своё! Ты ли, Олексей? И боярин наш приехал.
– Она стала кланяться, но Тупик удержал её.
– Не надо, матушка Авдотья. Поспешаем мы, так скажи, где - люди? Много ли их осталось?
Авдотья рассказала, что погибло девять мужиков, в их числе трое звонцовских. Утопилась в озере Марья, осквернённая насильниками, исчезло несколько деревенских, видно угнанных в полон, умерла дюжина детей на болоте от лихорадки. После того стан перенесли с болотного острова к пастухам, в лес. У Ивана Копыто под началом теперь целое войско, много ордынцев побито им. Сейчас он ждёт, когда Орда назад покатится, людей разводит по убежищам.
Рад был услышать Тупик добрую весть о старом товарище.
– Никола, оставайся с матерью. А Фролу скажи: пусть возвращает людей в село. Позади нашего войска татар не остаётся.
– Пожди, Василий Андреич! Матушка, не печалуйся и благослови. Нельзя мне отставать от соратников. Я ворочусь.
Авдотья, плача, обняла сына.
– Рази я не понимаю, Николушка? На святое дело какая мать не отпустит? Ступай. Глянула на тебя - век ждать можно.
В дороге воины молчали, сочувствуя горю товарища, потерявшего сестёр. Тупик дал себе слово: на обратном пути побывать в Звонцах, увидеть Настёну с сыном. За эту женщину с ребёнком ему перед Богом отвечать до конца дней. Когда уже отряды соединились, сзади показался десяток скачущих всадников. Рыжебородый воин издали закричал:
– Эгей, волкогоны! Вы от кого надумали скрыться? Да от Ваньки Копыто ворон костей не спрячет!
Тупик не выдержал чинности - помчался навстречу.
...Московское войско перешло Оку. Ночные зарева в переяславской стороне объяснили москвитянам, что покорность Олега не спасла рязанцев от расправы Орды. Кто-то из воевод посочувствовал соседям, но Владимир оборвал:
– Поделом ворам! Кто на чужом пожаре греет руки, и на своём погреется.
Князь был раздосадован: надежда перехватить хана растаяла - он убегал через серединные рязанские земли, и лишь далёкие зарева обозначали его след. Полки не останавливались. В тревоге смотрели рязанцы на многочисленные конные рати Москвы. Давно ли судачили о гибели Дмитрия со всем войском, сожжении его столицы, и вдруг всё переменилось: хан бежит, грабя владения своего союзника, а по пятам за ним движутся московские полки. Главное войско Владимира шло на Переяславль, лишь сторожевой полк двигался в сторону Пронска, преследуя отставшие отряды степняков и транспорты с добычей. Воротившийся в столицу Олег снова скрылся, не ожидая для себя добра от сурового соседа.
Ещё Орда не оставила русских владений, когда Владимир Храбрый рассыпал своё войско и серединные рязанские земли подверглись новому опустошению. Но в отличие от ордынцев москвитяне не спешили, а лесные дебри, отпугивающие степняков, были для них, что дом родной. Самое же печальное: люди оказались не готовыми к новой беде - они помнили, как проходили московские рати их дорогами два года назад. Теперь москвитяне не оставляли на своём пути ничего: уцелевшие селения сжигались, скот, которого кочевники почти не трогали, сбивался в гурты и отгонялся за Оку, людям давали время, чтобы только погрузиться на телеги, и под охраной конных отрядов отправляли в земли серпуховского князя. Плачем вставал тележный скрип по рязанским дорогам. Что там ждёт, в чужом краю, разорённом Ордой дотла? Свои-то пепелища обживать заново нелегко, чужие - и подавно. Воины Владимира были неумолимы - угоняли даже попов. Нетронутыми оставались одни монастыри да скиты. Утешители, вспоминая прежние усобицы, говорили: вот замирятся князья - и всех воротят обратно. Да что за радость - гонять из княжества в княжество, теряя последнее из нажитого? Люди проклинали вражду князей, видя в ней причину всех бедствий. Народу, терзаемому набегами Орды и княжескими усобицами, уже становилось ясно: с разобщённостью Русской земли надо кончать. Однако знание и действие - не одно и то же. Беда заключалась в том, что каждый князь считал лишь себя достойным собирателем Руси. Но всё же исток всякого великого государственного дела рождается во мнении народа, и мнение становилось общим.