Полет к солнцу
Шрифт:
Потом пришли механики. Грузовик привез бомбы, и они принялись подвешивать их. «Взлететь бы с бомбами! — шепчет Кривоногов. — Сбросить на аэродром и — за тучи!»
— Вег! Вег! — растолкали нас немцы, потому что мы остолбенели перед большими бомбами и люками.
Охранник приказал перейти к другому капониру.
Я попросился отлучиться, охранник разрешил, и я оказался на свалке. Куча лома под снегом напоминала огромную машину, как будто упавшую на нашу землю с другой планеты. Разбрасывая пушистые шапки, я пробрался в знакомую кабину. Еще раз ощупал все рычаги и штурвальчики, экзаменуя себя. Да,
Когда вернулся, товарищи окружили меня:
— Ну, что нового?
Я ничего не ответил, а по дороге к бараку сказал Соколову:
— Проверил себя: готов. Только прояснится небо...
— Даже завтра?
— Даже завтра.
— Приходи к Ивану. Я переговорил с его блоковым. Он спрячет до ночи.
— Нам еще нужно поговорить.
— Я буду.
Снег слепил глаза, застилал белой кисеей даль, и то ли от этого, то ли от слов, только что услышанных, казалось: идем по узенькой косе, а с обеих сторон бушует море. Оступишься — проглотит бездна.
Володя знал людей не только наших, но и немцев. Он умел входить в контакт. На слово не полагался, этого слишком мало для взаимного доверия, только дело, поступки человека раскрывали его душу, слово и дело выступали в единстве. Он это хорошо понимал и проверял каждого исполнением поручения.
Собрались мы в комнате блокового, такого же по должности, как наш Вилли Черный. Разница между ними состояла лишь в том, что Вилли убивал заключенных, а «Камрад» дружил с русским Владимиром Соколовым. Он-то и уступил нам свою комнату, а сам куда-то ушел. Мы расселись на стульях и кровати, ходили по коврикам, постланным здесь только для немецких сапог. Мы тихо обсуждали вопрос о том, кому и как обезвредить солдата-эсэсовца.
— Придется тебе, Иван, — сказал я Кривоногову.
— Мне уже приходилось.
— Одним ударом, иначе беда.
— Ясно. И тут же снять одежду, — отвечает Иван.
— Переоденете Кутергина. Он высокий, шинель как раз по нему, — продолжаю объяснять задачу.
— А вы наблюдателями будете? — Кривоногов обращает этот вопрос ко мне и Володе, мы сидим рядом.
— Мы, Иван, сразу же идем к самолету. Каждая минута дорога, — твердо говорю я.
— Это верно, — соглашается Кривоногов и тяжело вздыхает.
В комнату блокового входят Сердюков, Емец, Зарудный, Лупов, Адамов. Стало тесно, как в прачечной. Оказывается, все уже знают о моих десяти днях жизни, о нашем плане, и все понимают, что, если завтра-послезавтра мы не улетим, будем раздавлены. Вслед за мной наступит очередь Кривоногова, Емеца, Адамова. Всех, кого видели в нашем кружке, ожидает такая же участь. Проникнуть в нашу среду и узнать о наших тайнах эсэсовцы не смогли. Они будут уничтожать нас поодиночке. Так заведено здесь.
— Маршрут будем держать на Москву! — слышу я эти слова не впервые, но сейчас они звучат как приказ.
Мне ясно, что долететь до Москвы мы не сможем, не хватит горючего в баках, но возражать такой мечте сейчас неуместно.
— Да, на Москву! — твердо говорю я.
— Только на Москву! — повторил кто-то сдавленным голосом, и я вижу у всех засветились глаза торжественным огнем жизни.
Пора покидать комнату блокового. Мы перебежали поодиночке в прачечную. Владимир не ожидал нас и потому всполошился,
Владимир сообщает нам, что советские войска форсировали в нескольких местах Вислу и продвигаются по территории Польши к границам Германии. Висла! Фронт уже не так далеко. Значит, если мы в силах что-то сделать для своего освобождения, то должны делать немедленно.
Владимир подошел ко мне:
— Хватит у тебя сил?
— Хватит, — твердо отвечаю я.
— Ты видел себя, какой ты? — улыбнулся Владимир.
— Товарищи помогут, — уверенным голосом говорю я.
— Мы пришли сюда, — громко начал свою речь Емец, — пришли затем, чтобы поклясться перед товарищами, друг перед другом, перед вами, как перед старшим, что донесем весть нашей Родине о лагере смерти на острове Узедом.
— День приземления на родной земле мы все будем считать днем нашего рождения, — подхватил Кривоногов.
— Клянемся! — Тихо, но твердо прозвучало это великое слово.
Оно было нашим знаменем, и мы, пожимая друг другу руки, чувствовали, будто сжимали ладонями древко этого знамени.
— Клянемся!
Пряча лица от колючего ветра, мы с Луповым проскользнули мимо дежурного к нашему бараку. Когда я улегся, ко мне перелез Лупов.
Долго молча сидел он около меня.
— Миша, ты твердо веришь в успех?
— А ты разве не веришь? — вопросом на вопрос отвечаю я Лупову. И мы молчим, слушаем, как стонет ветер за окнами барака.
— Загубишь товарищей и себя, — говорит Лупов.
— Ты завтра не становись в нашу команду. Нас должно быть десять, не больше, — твердо говорю я ему, взяв за руку.
— Я сердцем буду с вами... А до Ленинграда отсюда ближе, чем до Москвы... Мой Ленинград! Я там учился в институте. Как горько вспоминать под этой крышей город юности, любимую жену...
— Она тоже из Ленинграда? — зачем-то спрашиваю я.
— Однокурсница. Все в моей памяти. Что со мной сделали, Миша? Брошусь я со скалы в море... и конец...
Я слышу, как тихо заплакал Лупов, и, чтобы как-то успокоить его, говорю:
— Тебя расстроили наши разговоры. Иди поспи. Слышал: скоро будет фашизму конец.
— Если бы я мог увидеть ее хоть на минутку... — продолжал Лупов о своем, словно в полузабытьи. Он знал, что не полетит с нами. Может, я когда-нибудь напомню ему об этой ночи...
Лупов тихо сполз вниз, и я слышал, как под ним поскрипывали половицы.
Сон не шел и ко мне. То, что произошло сегодня, не давало мне сосредоточиться. Вся моя жизнь проплывала перед глазами. Воспоминания нахлынули, навалились хаосом эпизодов, событий. Я закутывал голову и погружался в темноту. А оттуда, из тьмы, тоже смотрели на меня знакомые, какие-то страшные глаза, глаза врагов, жестоких и пока еще сильных. Сбрасываю с головы покрывало, но воспоминания не покидают меня. Передо мной будто рядом стоит Саша Шугаев. Саша Шугаев? И ты ко мне со своей любовью? Помню, все помню, друг. Ты свою любимую уже никогда не увидишь. А как было прекрасно, когда ты приехал с ней в наш полк, и мы сидели в твоей комнате. Друзья с доброй завистью говорили о ней: «Такую красавицу привез!» Может, не следовало летчику рано жениться. А разве ты знал... Действительно, зачем она встретилась тебе?