Полет к солнцу
Шрифт:
Присядь, Саша, возле меня и расскажи о том золотом лете, о наших русских краях, о своей поездке и удивительном знакомстве, свадьбе, и как мы тебя встретили. Почему ты такой бледный? А, прости. Мы с тобой в последний раз виделись где-то на Украине, в сорок третьем, С голубого весеннего неба на наш аэродром сыпались вражеские бомбы... Осталась твоя любимая одна...
«Ты помнишь, Миша, мне предоставили отпуск, чтобы я поехал жениться и возвратился в полк вдвоем», — мысленно говорю я сам себе от имени друга.
Да, Саша, твоя молодая жена была прекрасна, мы все не могли наглядеться на нее. Я знаю, как ты любил.
Кто же остановит, кто разбросает гнетущие тучи и откроет небо?
А ветер протяжно и жутко свистел над крышей барака.
К утру снегопад прекратился. Команда вышла на аэродром без Лупова и весь день прочищала дорожки, бетонированное поле. Самолеты гудели на своих стоянках, готовые каждую минуту вырулить на старт.
Мы молча разошлись по баракам. Все уже было переговорено, осмыслено, взвешено и решено. Слово только за небом, мы — в его власти. А мысли бегут быстрее молнии.
Как и вчера, все, что я когда-то видел, лезет из тьмы на меня: деревья, вещи, люди, машины...
Закрыл глаза, но призраки надвигаются, растягиваются, будто я вижу все через кривое стекло. Послышался голос. Я приподнялся на локтях. Тихо. Неужели говорил сам с собой? Что я сказал?
Спускаюсь вниз — там свежее воздух. Постоял, подышал, и, видимо, кровь отхлынула от головы — стало легче. Снова тихо поднялся наверх, чтобы не увидели меня между нарами. Стараюсь думать о чем-то своем, определенном. Я в кабине «хейнкеля», окинул взглядом доску приборов. Теперь можно включить ток. Протягиваю руку, и вдруг на нее ложится чья-то другая. Кто это?
Вижу лицо инструктора. Того, кто учил меня летному делу в училище. Павел Цветков? «Не забывай последовательности!» Он стал водить моей рукой, разговаривая, как наяву. Но вот снова повалились на меня лопаты, камни, мешки. Надо еще спуститься вниз.
Что будет, то и будет — простою на ногах до утра. Смотрю только на перегородку, за которой дежурный: нужно не пропустить, когда он перейдет на нашу половину. Я помнил только это. По полу тянуло свежим, прохладным воздухом, пробивала дрожь. Но лучше это. Мне необходимо завтра выйти из барака и быть на аэродроме.
Взявшись обеими руками за нары, положил на них голову и стоял так долго-долго. Наконец усталость заставила подняться наверх и лечь.
Буду думать о родном селе Торбеево. Я — маленький, школьник-первоклассник. В чем-то провинился, сижу дома, смотрю в окно. На дворе мороз, через окно ничего не видно. Проскребу изморозь, продышу кружочек на стекле и все увижу. Вдруг слышу на станции протяжные гудки. Так сразу все они никогда не отзывались. Что-то случилось?
Вошла мама, печальная. Плачет.
— Мама, я больше не буду. Я буду слушать учительницу и тебя. Не плачь.
— Хорошо, сынок.
— Почему же ты плачешь?
— Большое горе, Мишенька. Умер Ленин.
— А кто он, Ленин?
— Человек большой и добрый: отца твоего убили, а он всем сиротам предписал дать хаты.
— Мама, я тоже никогда не буду плохим, — стараюсь успокоить маму, смутно понимая причину ее слез.
Мама садится со мной рядом, прижимает мою голову к своей груди и гладит ее теплой ладонью. Я держу ее руку в своей. И сейчас я пытаюсь заставить себя
Я шел по улицам Казани, видел знакомые дома, деревья, ограды. Это все было мое, давнее, я стремился к нему, обрадовался ему, мне стало так хорошо, так спокойно.
Я шел медленно по тротуару, потому что меня в городе никто не ждал, кроме Фаи.
Я шел по улице в одежде узника концлагеря, но этого никто не замечал, и я никого перед собой не видел. Я кого-то искал в этом городе. Искал и одновременно боялся попасться ему на глаза. Не верил, что меня узнают. Мне не хотелось ни есть, ни пить, меня не обжигал мороз, во мне жило только одно чувство, которое привело сюда. Мне бы только увидеть ее... но я уже устал, мне стало тяжело думать. Я возвращаюсь в барак. И тут снова слышу грохот потока вещей, свалившихся прямо на меня.. И вдруг увидел — она стояла далеко. Я узнал ее по белому платью и по черной длинной косе.
— Фая! — позвал я девушку.
Она увидела меня и побежала навстречу. Мы долго бежали друг к другу, но не могли приблизиться. Что-то незримое, непреодолимое пролегло между нами. Наверное, это был ветер, который, казалось, бил меня в грудь и не давал продвинуться ни на шаг...
Видимо, от боли душевной проснулся я, и все исчезло. Лежал, затаив дыхание, и слушал окружающий меня мир. Но вокруг было тихо.
Обрывки сна, воспоминания о минувшем — все всплыло передо мной, но теперь я уже овладел собой. Я понимал, что означала тишина на острове. Представлял ее: белый снег, иней на деревьях, кустах, на каждой веточке и чистое небо. Таким бывало здесь иногда только раннее утро. Потом ветер стряхивал иней на землю, солнце куталось в тучи, тишину разрывал ветер.
Я смотрел и смотрел в белое утро.
Внизу под Луповым поскрипывали нары. Значит, он не спит и тоже думает о чем-то. Скоро подъем.
Одеваюсь и лежу под одеялом.
Сигнал сирены резанул по нервам. Как только мог, быстро бросился в толпу, и она понесла меня к умывальнику. Только бы не столкнуться ни с кем, не попасть на глаза врагам.
В умывальнике одно-единственное квадратное окошко, под самым потолком. Я увидел в нем небо. На синем квадратике блестела звездочка. Это моя звездочка. Звезда свободы.
Сердце мое забилось. Я чуть не упал от внезапно нахлынувшей слабости. Сунул голову под колючие струйки ледяной воды.
Сегодня, сегодня, сегодня...
Полет к солнцу
— Шнеллер!
Это слово, как удар бича, падает на голые костлявые спины заключенных, целого потока их, и оно ползет, втискивается между рядами нар, шевелится по всему длинному коридору барака, рассасывается и вот уже течет назад полосатой чернотой к выходу.
На заправку постели и одевание приходится одна минута. Если в этой утренней битве за жизнь не успеешь — тебя повалят, искалечат, растопчут. Нужно держаться середины потока, чтобы хоть немного тебя поддерживали, несли, как и ты поддерживаешь другого. Я сегодня особенно старательно сохраняю эту спасительную середину, где толпа прячет меня от надзирателей и бандитов.