Полет к солнцу
Шрифт:
В первую ночь лагерные старожилы посвятили нас в секреты своей жизни, в таинство своих мыслей и намерений. Мы полушепотом могли говорить обо всем. Но наша беседа подняла всех с нар. Люди сидели в темноте, прислонившись друг к другу, и по голосу угадывали, кто отзывался.
Иван Пацула говорил горячо, сверкая белками глаз. Голос у него молодой, сильный, и ему нелегко приглушать его.
Есть люди с гремящими голосами, не умеющие говорить тихо, шепотом.
— Видели мою руку? — неожиданно обращается он ко всем.
— Видели, — отвечают несколько голосов.
— Ничего
— Мы же подкоп...
— Тс-с, кто тебя за язык тянет? Сам знаю, что и когда сказать. У нас есть очень хороший врач, из наших, Воробьев его фамилия. Он может еще кому-нибудь такую же «болезнь» устроить... Но об, этом потом. Вы, новички, первым делом соберите награды и заройте их где-нибудь сегодня же ночью. Иначе завтра их у вас вытрясут и поступят они к Гофбанычу, в сундук к лагерному Гобсеку. Вам они дороги, а для него — это ценный металл, коллекция. Так, о чем же еще теперь? Да, мы было прорыли ходок из лазаретного туалета, из-под пола, и почти к самой проволоке дошли. Землю в карманах выносили и рассыпали. Мы превратились в мудрых кротов. Среди нас был полковник Юсупов, руководивший нами и поддерживавший связь с партизанами. Однажды они с комочком глины подбросили записку: «Мы освободим вас. Партизаны». Теперь Юсупова нет.
— Да, товарищ Юсупов, — кто-то тяжело вздохнул на верхних нарах. — Поплатился за кротовую работу. Наверное, уже сожгли тело его.
— За отвагу, а не за нору, — поправил говорившего Пацула.
— Потише, — одергивает кто-то говорившего. — У нас есть и Шульженко. Такие концерты исполняет, что заслушаешься! Под гитару на мотив «Катюши» на свой лад поносит фашистов, а они слушают да ржут. Его разные вальсы для маскировки в самый раз.
Наш лагерь расположен неподалеку от аэродрома, и все то, о чем рассказали наши новые товарищи, соединилось с планами и мыслями, которые мы пережили и в которых разуверились. Но то обстоятельство, что нас так много, что все внимательно, с душой слушают, убеждает в том, что здесь все обдумывается более детально, и снова начинаешь верить в успех коллективного продуманного побега.
Меня заинтересовал врач Воробьев. Я знал одного Воробьева, тоже врача, служившего в нашем санитарном авиационном отряде самолетов У-2. С ним, кажется, и произошла какая-то история, после которой он не вернулся в отряд. Приземлились ли около села, где находились немцы, или с самолетом что-то случилось. Точно не могу вспомнить. Я спросил, где сейчас Воробьев. Мне ответили наперебой:
— О, с ним, брат, комендант считается. Даже на аэродром отпускает из лагеря.
— Хирург!
— Светлая голова и золотые руки!
«Даже на аэродром? Вот так ситуация!» — подумал я.
Перед вечером в барак возвратился Воробьев. Взглянув на него, я узнал в нем нашего врача-майора. Не раз я видел его на своем аэродроме, случалось доставлял его на самолете к тяжелораненым на передний край. Он и в лагере ходил в военной одежде, с немецкой врачебной сумкой, имел вполне приличный для лагерника
— Товарищ майор медицинской службы?
— О, сослуживец, — улыбаясь, произнес Воробьев.
— Так точно! Старший лейтенант...
— Этого здесь не требуется. Меня уже уведомили: Девятаев. Нога.
— О стабилизатор споткнулся. Тяжело таскать такую.
— Подлечим, — услышал я в ответ.
— Хотелось бы поскорее, товарищ...
— Будет и «поскорее», — перебил меня Воробьев и спросил: — Давно это приключилось?
— Под Львовом, — ответил я.
— Ордена на груди, словно на параде, — строго заметил Воробьев.
— У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.
— Психологический фактор. Возможно, — одобрительно согласился врач.
— А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, — спросил я, конечно, не ради простого любопытства.
— Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.
На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.
Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение «обходиться» с эсэсовцами и даже влиять на них.
После встречи с Воробьевым я невольно вспомнил, как после аварии и лечения меня осматривала врачебная комиссия. Хирурги прощупывали место, где срослась кость... Слышу многозначительное «Тэ-эк», вижу хмурые брови врачей.
— Переведем на У-два, — говорят мне.
— Я чувствую себя прекрасно, — начинаю я протестовать.
— В тихоходную авиацию, — перебивает меня председатель комиссии.
— Могу хоть сто раз присесть и встать! — горячо возражаю я.
— Вы, лейтенант, свободны. — Вывод окончательный. Приказ есть приказ. Назначен в ночной полк ближних бомбардировщиков. Буду летать на У-2 над передним краем противника. «Небесный тихоход» — живая мишень для вражеских истребителей. На борту никакого оружия самозащиты. Правда, за счет умелого пилотирования и возможности низкого полета над землей он мало уязвим.
В полку я встретил много себе подобных — бывших истребителей, штурмовиков. Они тоже начинали свой путь сначала. Их боевой опыт делал этот самолет мощнее и вскоре враг почувствовал это. Ржевские поля и леса тогда были изрыты свежими окопами и воронками, и когда их окутывала ночь, с прифронтовых аэродромов поднимались легкие бомбардировщики. Сквозь тьму и непогоду разыскивали они огневые точки противника и сыпали на них смерть. У-2 ходили сначала по одному, гуськом, и нередко цепкие лучи прожекторов хватали их в свои лапы и держали до тех пор, пока «эрликоны» — спаренные крупнокалиберные пулеметы — не расстреляют их. Но опыт помогал: летчики стали летать вдвоем — один выше, другой пониже — и как только вспыхивал луч вражеского прожектора, «низовик» набрасывался на него и расстреливал из пулемета, забрасывал бомбами. Вражеские позиции беспрепятственно бомбил «верховик».