Полет ласточки
Шрифт:
Ледяное молчание.
— Ну конечно! — прочирикала Лючия. — Только на твоей машине!
Компромисс был принят с тяжелым сердцем. Меньше всего решение понравилось Грете.
Ты кого-то ищешь?
Чем питаются ласточки? Эмилиано не знал. Если бы бабушка была жива, она бы обязательно ему сказала. Под крышей ее дома прятались два гнезда, и каждый год ласточки возвращались в них, чтобы сообщить о новой весне. Бабушка их ждала. Готовила газетные листы и устилала ими пол под гнездами, чтобы птицы не испачкали коридоры Змеюки своими
В чистоте и в цветах.
— Для ласточек. Когда они вернутся, — объяснила она внуку одним весенним днем.
Зимой бабушка скучала по своим ласточкам, поэтому и купила себе булавку. Обычно подарки ей делали внуки, дети, а иногда и муж, мир праху его. На Рождество или на ее день рождения. Каждый раз, разворачивая упаковку, она повторяла:
— Не стоило так тратиться.
Но потом, оборачивая ленточку вокруг пальца и складывая бумагу, чтобы сохранить для других подарков, бабушка тайком улыбалась. Булавка в виде ласточки была единственным подарком, который она купила себе сама. В первый день рождения без покойного мужа, мир праху его.
Эмилиано шел к старой бабушкиной квартире, пытаясь разглядеть гнезда ласточек в углах растрескавшегося потолка. Выключенные неоновые фонари, покрытые коркой времени, задавали ритм его блуждающему взгляду, нависая над одинаковыми дверями, как кривые знаки препинания в забытой истории. Эмилиано подошел к входу с таким чувством, будто все время двигался назад, в направлении, противоположном цели, и вдруг оказался в незнакомом месте. Гнезд не было. Ваз тоже. В пластиковых контейнерах распустились другие цветы, но ласточки не вернулись.
— Ты кого-то ищешь? — спросил женский голос за его спиной.
Эмилиано только теперь понял, что слишком долго рассматривал пустой потолок. С ним заговорила лучшая подруга его бабушки. Полосатый халат, застегнутый на груди рядом выцветших пластиковых пуговиц, и улыбка, как морщина среди других морщин, только более мягкая.
Я ищу ласточек. Что едят ласточки?
— Нет.
Он все смотрел на нее, вспоминая запах кофе и печений, которыми она их угощала, когда Эмилиано с бабушкой забегали к ней на минутку поздороваться, а именно — каждый вечер на протяжении нескольких лет. Он прекрасно помнил те печенья: пудра и масло. А она не помнила ничего.
— Кого ты ищешь, мальчик?
Старики всех считают детьми, а дети всех считают стариками. Эмилиано решил, что ему здесь нечего делать.
И улыбнулся из вежливости:
— Никого, я ошибся дверью.
Он вернулся обратно той же дорогой, по которой пришел, проплыв перед синьорой, прищурившей подслеповатые глаза, чтобы навести фокус на темный ускользающий силуэт.
— Это ты! Ты вернулся… — обрадовалась вдруг старушка. — Заходи, я угощу тебя кофе с печеньями.
— Спасибо, но я спешу… у меня сегодня много дел… — попытался отказаться Эмилиано.
Бабушкина подруга ухватила его за руку и потянула в дом. А у него не хватило духу сбежать.
Тихая гостиная. Удушающий полумрак тяжелых штор, сдвинутых
— Твоя бабушка всегда говорила, что ты вернешься, — сказала хозяйка, ставя на огонь кофеварку.
Вместе с ее голосом из кухни донеслись прерывистые щелчки искр в разожженной конфорке. За ними последовал шелест пламени. Через пару минут старушка внесла в гостиную поднос с печеньями и двумя звенящими друг о друга чашками. Она села напротив Эмилиано и посмотрела на него с расстояния в сотню световых лет. Из места, куда попадают после смерти.
— Ты хороший мальчик. Она всегда так говорила. Твоя бабушка.
Эмилиано от стыда опустил глаза:
— Она меня очень любила.
— Она тебя хорошо знала.
Неправда. Бабушка ничего о нем не знала. А то, что знала, было ложью. Тоннами лжи, которые он ей рассказывал с того дня, как украл у нее булавку. Эмилиано нащупал ее в кармане куртки и крепко сжал в кулаке.
— Что у тебя в кармане? — вдруг спросила старушка.
Он похолодел.
— Ты ее принес?
— Что?
— Булавку. Ласточку.
Нет. Не может быть. Как она догадалась?
— Она хорошо тебя знала. И всегда говорила, что в конце концов ты вернешься. И принесешь булавку обратно.
Эмилиано показалось, что Змеюка падает ему на грудь, а шторы в гостиной сжимаются вокруг горла. Он ухватился за крылья ласточки и почувствовал, как шипы хвоста впиваются в ладонь.
— Я скучаю по ней, — сказал он с грустью.
— Я тоже.
— Я не успел… Не успел сказать ей правду… А теперь уже поздно…
На кухне шипел кофе. Старушка вытянула руку и погладила Эмилиано по голове:
— Нет, мой мальчик, не поздно.
Он и вправду был мальчиком. Маленьким мальчиком в неправильном мире. В котором никто не мог ответить на его вопросы.
— Чем питаются ласточки?
На лице старушки появилась выцветшая улыбка:
— Не знаю… Я забыла.
Она поднялась и быстро засеменила на кухню. Выключила плиту и взялась за ручку кофеварки обгоревшей по краям прихваткой. Когда она вернулась в гостиную, Эмилиано там уже не было.
Миланцы называют этот переулок переулком Прачек. Но они ошибаются. Прачек на этой короткой мощеной улице до недавнего времени не было вовсе. С XVIII века стиркой белья здесь всегда занимались мужчины. Они делали это почти два столетия, пока не попросили своих жен сменить их. Семьи «прачей» жили только в этом районе и стирали белье всему городу. Мужчины объединились в собственный цех, который и дал название переулку.
Старинная прачечная на углу прекрасно сохранилась. Огромное белокаменное корыто, увенчанное невысоким навесом из темного дерева и красной черепицы. На насыпи — ступенька, на которой преклоняли колени, чтобы удобнее было стирать, а рядом лавка, где продавали горячую воду и мыло «для бедных». Его делали из свиного жира и пепла. Оно плохо смывало грязь и издавало крайне неприятный запах. Но белье пахло хорошо. Оставленное сохнуть на лугах, некогда окружавших этот район, оно быстро впитывало аромат воздуха, которым дышал старый Милан. Милан, которого больше нет.